Елезар Полынник и Наум были в равных условиях. Сабля против сабли, на стороне первого – молодость и сила, на стороне второго – опыт и гнев. Клинки плясали вокруг них, сталкиваясь и отскакивая, сыпали искрами. Когда Беляй лишился оружия, Елезар, поняв, что вот-вот окажется в меньшинстве, усилил натиск, заставив противника попятиться. На его счастье, Жила, отступив, приблизился к стене, и на очередном взмахе острие сабли зацепилось за полку, на короткий миг оставив его беззащитным. Этого Полыннику хватило. Он сделал резкий выпад, пронзив Науму грудь, затем пнул в живот, опрокинув на спину, а сам развернулся к Фоме. Уметчик как раз выпрямлялся, выдернув топор из головы Беляя. Елезар рубанул его сбоку, чудовищным по силе косым ударом с потягом. Рыжебородый, рассеченный почти надвое, издал протяжный булькающий хрип и повалился на свою жертву, щедро заливая пол кровью.
Елезар, перешагнув через быстро растекающуюся лужу, кинулся к двери. Молодой казак не оглядывался и не видел, как поднимается, скалясь от боли, Наум. Зажимая левой рукой рану в груди, правой он поднял саблю, сунул ее в ножны. Затем подобрал топорик Фомы и, оставляя за собой багровые следы, побрел за Полынником.
В сенях Наум едва не упал. Силы стремительно убывали, ноги дрожали и подгибались, голова шла кругом. Лишь навалившись всем телом, сумел он открыть наружную дверь, выбрался на крыльцо и увидел, как Елезар выводит из стойла под уздцы двух лошадей.
Из мрака возник невысокий силуэт, перегородил дорогу. Мальчишка направил на казака деревянную саблю:
– А ну, стой! Это не твоя кобыла…
Голос был звонкий, чистый, ничуть не похожий на отцовский. Но деревянная сабля – не ровня настоящей. Полынник, не сказав ни слова, ударил наискось, снеся рыжую голову. Лошади, боевые, видавшие виды, привыкшие к запаху смерти, лишь недовольно всхрапнули.
Опершись на столб, что поддерживал навес над крыльцом, Наум взвесил топорик в руке, примерился и метнул в Елезара. В прошлой жизни, давным-давно, у него это хорошо получалось. Тело отозвалось на движение дикой болью – и он закричал. Как тогда, на другом крыльце, под кнутом палача. В этом крике было больше ярости, чем жалости к себе. Елезар, вздрогнув, обернулся на звук, и топорик, метивший между лопаток, угодил ему в правое плечо с мокрым, отчетливо слышным хрустом.
– Ах, гнида! – взвыл он, схватившись за рану. Между пальцев тонкими ручейками побежала кровь.
– Ничего, сейчас пройдет, – сказал Наум, спускаясь с крыльца. Каждый шаг давался ему с трудом. – Сейчас, потерпи чутка…
Правая рука Елезара повисла плетью, пальцы разжались, и сабля упала в грязь. Наум медленно вытащил свою.
– Ты мне кость сломал, – простонал Полынник. – Пес поганый!
– Я тебе сейчас и хребет сломаю, – заявил Наум, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. – Подожди немножко.
Елезар нагнулся, протянув левую руку за оружием, и в этот момент Жила бросился на него. Он не успел совсем чуть-чуть. Молодой казак оказался проворнее – острие поднятой сабли метнулось навстречу, скользнуло по лицу, распахав кожу от скулы до отсутствующего уха. Наум отшатнулся, но, потеряв равновесие, рухнул наземь. Попробовал откатиться в сторону, однако тело не желало подчиняться, и он замер на месте, чувствуя, как рот наполняется горячей соленой влагой.
– Ты так даже на человека похож, – сказал Елезар, стоя над ним. – Когда вся харя в кровище перемазана.
Он взмахнул саблей. Топор палача на дворцовом крыльце. Небо, принимающее жертву. Наум зажмурился, не ощущая ни страха, ни досады, и вдруг вспомнил имя своего атамана. Но лезвию не суждено было опуститься. Громыхнул выстрел. Пуля, угодив молодому казаку в глаз, вышибла из него всю дурь. Елезар прошептал что-то перекошенным ртом, поднес к лицу руки, пошатнулся, сделал неуверенный, пьяный шаг в сторону, упал ничком и больше не шевелился.
Наум открыл глаза. На крыльце стояла Авдотья с его фузеей в руках. Дуло дымилось. Вот чорт, подумал он, настоящая казачка. Сумеет и перепелок правильно потомить, и ружье зарядить. Не смотри, что зашуганная – стреляет метко. Повезло рыжему.
Авдотья уронила фузею и, едва переставляя ноги, побрела через двор к телу сына. Даже сквозь усиливающийся шум в ушах Наум слышал ее причитания. Повезло рыжему, снова подумал он. У него была настоящая жизнь. У него было кого любить. У него было все. И он умер раньше, чем успел это потерять. Повезло.
Наум попытался привстать или перевернуться на бок, но ни одна мышца не отозвалась на зов. Плоть больше не принадлежала ему. Лежи, жди конца. Сейчас, сейчас пройдет. Еще немного. Небо над ним было все так же затянуто тучами, все так же беззвездно. Или это он слепнет? Проклятая ведьма! Где она, принесшая беду? Где ты, отродье горных демонов? Сдержи слово, данное Горю, оживи сына этой толстой, несчастной бабы. Разве не слышишь, как она убивается?
Авдотья действительно рыдала взахлеб, в полный голос, опустившись на колени рядом с Фролкой, выла и скулила, подобно умирающей собаке, без слов и интонаций. Поднявшийся ветер подпевал ей.
Я представлю, что она оплакивает меня, подумал Наум. Никому от этого не будет вреда, верно? Верно? Но окончательно убедить себя он не успел, потому что Авдотья вдруг заверещала. Пронзительно и тонко, будто насмерть перепуганная свинья, а потом, столь же внезапно, замолчала. Каким-то чудом, отозвавшимся новой волной боли, Науму удалось приподнять и повернуть голову.
Мальчишка вставал. Неспешно, неуверенно, совершая по одному деревянному движению за раз. Мать, всхлипывая, отползала от него, выпучив в ужасе глаза. Кажущееся нелепо коротким тело слепо шарило в воздухе – по очереди, осторожно, словно вновь учась пользоваться руками. Со скрипом открылась дверь дома, на крыльцо вышел Беляй. Голова его была запрокинута назад, рот широко распахнут из-за отвисшей нижней челюсти. Он шевелился так же, как мертвый мальчишка – шаг одной ногой, шаг другой, взмах рукой – точь-в-точь поломанная кукла на ниточках из ярмарочного балаганчика. Следом выбрался Фома, и Авдотья завизжала вновь, потому что из разрубленного живота ее мужа свисали дьявольской бахромой перекрученные канаты внутренностей, а верхняя часть туловища съехала набок и с каждым отрывистым движением постепенно сползала все ниже и ниже. Третьим шел Горь. Борода его почернела от крови, а в пальцах до сих пор был зажат злополучный нож.
Рядом с Наумом задергался
