— Вообще-то слово «настоящий» лучше отражает желаемое, но по определенным причинам оно не очень подходит.
— Правильно! — поддержал председателя Гвишиани.
Я тут же вспомнил, что говорил Косыгин, да и от «развитого социализма» нас Антоновым давно тошнило, так что пришлось взять слово.
— С моей точки зрения, термин не самый удачный. Если развитой социализм только предстоит построить, то, значит, у нас его пока нет. То есть имеющийся социализм не развитый, или даже недоразвитый. Именно такой вывод народ и сделает. Поэтому я предлагаю назвать этот гипотетический социализм «креативным». То, что пока он у нас не креативный, никого не взволнует, все равно значения этого слова почти никто не знает.
— А вы знаете? — не удержался косыгинский зять.
— Да какая разница? Даже если не знаю, то термин-то от этого хуже не становится. Он подразумевает нечто созидательное. И, кстати, вспомним общеизвестную формулу коммунизма. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Если иметь в виду материальные потребности, то коммунизм неосуществим. Козлы будут рождаться всегда, и каждого всем желаемым никогда не обеспечить, им все равно будет мало. Но если под потребностями понимать естественное желание человека творить и совершенствоваться, то все уже не так безнадежно. У козлов таких потребностей все равно нет, и, значит, они пролетают мимо.
— Ага, а живут при коммунизме пускай в коммуналках, чай, не баре, — встрял Антонов.
— Ну я-то там сколько жил, и неплохо. Не было поводов жаловаться. И вообще, ты слушай, там Аркадий что-то хочет сказать.
— Слово «креатив» имеет латинские корни, но многие посчитают его английским, в этот язык оно пришло куда раньше, чем в русский, — уточнил Стругацкий. — И почему бы нам не назвать кошку кошкой? То есть настоящий социализм — настоящим социализмом. То, что пока он не совсем настоящий, народ и так понимает независимо от наших слов. А слово «креативный» можно будет вводить в обиход постепенно, чтобы потом, со временем, использовать его в определении первой фазы коммунизма.
— Ставлю предложение товарища Стругацкого на голосование, — Ефремов прекратил прения, которым оставалось совсем немного до препирательств. — Так, девять голосов за, четыре против, один воздержался (это был Гвишиани). Принято. Переходим к следующему пункту. Слово для доклада о возможных препятствиях на пути к настоящему социализму предоставляется товарищу Скворцову.
С заседания совета я поехал в Институт медико-биологических проблем, а на самом деле — космической медицины. Там я проходил медкомиссию, причем, как и было обещано Гагарину, регулярно удивляя врачей до полного охренения. Особенно их потрясло полнейшее отсутствие остаточных явлений после самого интенсивного вращения в любых плоскостях. А чего же они хотели, если вертелся Антонов, а тесты на ориентацию и координацию движений потом проходил я? Похоже, людям очень хотелось заполучить меня в качестве подопытного кролика, ведь материалов могло хватить не на одну диссертацию, но я эти поползновения пресек сразу, заявив, что наверху подобного не поймут.
Кстати, там же мы с Антоновым узнали, что у него зрение стопроцентное, а у меня — сто восемьдесят процентов на свету, двести с лишним в полутьме.
— Странно, глаза-то вроде одни и те же, — поначалу не понял ситуации духовный брат.
— Зато системы дешифровки изображения разные. Получается, ты просто не полностью используешь потенциал моего зрения. Ну типа обрабатываешь не все пиксели, а через один, а в сумраке — и вовсе через два.
— Похоже на то, — слегка расстроенно согласился Антонов. — Тогда, как будешь в двадцать первом веке, давай сходим в «Оптику» на другой стороне Профсоюзной, проверимся? Мне любопытно, как там будет.
Самое интересное, то и там получилось почти то же самое, разве что результаты Скворцова все же были немного скромнее, чем в шестьдесят девятом году.
— То есть с глазами у меня все в порядке, я ими просто не умею пользоваться, — резюмировал Антонов. — Ты как думаешь — сможешь меня научить?
— Откуда мне знать-то? Но попробовать, конечно, надо.
— Ну и как твое здоровье? — спросила Вера, когда довольно поздно вечером я наконец вернулся домой. Она знала о моей медкомиссии, а вот про консультативный совет я ей пока не говорил. — Врачи еще не совсем замучили?
— Пытались, но у них не вышло, это не так просто — замучить Витю Скворцова. Кормить меня будут?
— Обязательно. И напоминаю, что Танюшке уже скоро год.
— Ну, во-первых, только через месяц. А во-вторых, ей что-то надо подарить?
— Обязательно. И мне, и ей. Братика. Можно, конечно, и сестренку, но братик все же будет лучше. Знаешь, как я жалела, что у меня нет и не будет ни братьев, ни сестер? Но у мамы после меня никого уже не могло быть. И тебя я сначала воспринимала как старшего брата, полюбила уже потом.
— Так ведь сейчас если даже и получится брат, то только младший.
— Ничего, Танюше и такой сойдет. Сейчас я быстро разогрею котлеты, поешь, и пошли.
— Слушай, а давай я их холодными съем? Тогда нам останется больше времени, все-таки сделать братика — это не так просто. С первого захода может не получиться.
— Ну вот еще, сегодня котлеты холодные, завтра вообще всухомятку питаться начнешь, а там и до упадка сил недалеко. Они минут за пять согреются, а ты пока начинай меня потихоньку целовать.
— Думаешь, я потом смогу оторваться?
— Еще как сможешь, знаешь, как они пахнут вкусно? У тебя сразу слюнки потекут, а в таком виде целовать меня будет уже неудобно.
Как я уже упоминал, сразу после назначения Демичева главным идеологом была пересмотрена установка о том, что при социализме никаких бедствий, аварий и особенно катастроф быть не может.
— Вранья попусту быть не должно! — так заявил Леонид Ильич.
С чьей подачи он так заговорил — ну, об этом мне помешает сказать врожденная скромность.
— Разумеется, — продолжил Леня, а Демичев ему почтительно внимал, — я не призываю выбалтывать государственные тайны. Но обо всем, что ими не является, наш советский народ имеет право знать. Попытки замалчивания ничего не дадут, американцы все равно узнают, а приемники есть у всех. И даже в Москве полностью заглушить вражеские голоса не получается, а уж в глубинке и подавно,
