Оно совершенно такое же, как и другое. Длинное, с мелким кружевом и легкими короткими рукавами, которые постоянно сползают с плеч. Но в этом наряде я ночую, а в том — выступаю в тавернах. И ни один из них не предназначен для того, чтобы впечатлить саахита.
Мы молчим. Он вновь отворачивается к окну и складывает руки за спиной, а я всё смотрю на сгустившуюся в кружке черноту. Не пью, просто пытаюсь согреться. Желания возвращаться в комнату нет. Потому что я знаю окончание истории Зенки. Несложно догадаться, что сестра забрала его имя, а вместе с ним и все деньги семьи, если таковые были. Я не могу его поддержать. Да и, будем честными, не хочу. Человеческая слабость — не то, что следует поощрять. Зенки может вернуть имя, он может взять себе любое другое, какое только пожелает. Но для этого нужно хоть чего-то добиться. А пока ты никто, пока слово твое весит не больше моих платьев, тобою распоряжаются старшие. Как вещью, ага. Которую спокойно могут выбросить.
Гарольд вздыхает. Неудивительно: чего интересного можно углядеть в ночи, в небольшом поселении, о существовании которого узнают случайно. И я уже собираюсь поделиться с ним своим мнением по этому поводу, но слышу лошадиное ржание. И просто дергаю ухом, про себя ругая скакуна, который сбил меня с мысли.
— Мне показалось? — Лиат оборачивается и кивает на дверь.
Поначалу и не понимаю даже, зачем обращать внимание на подобные мелочи. Подумаешь, такие же путники, как мы, но чуть более богатые, раз сумели разжиться лошадьми, хотят остановиться на ночлег. А может и странствующий торговец, в тележку которого можно забраться и выудить оттуда еду, склянки пустые или одежду новую. Чего беспокоиться? По прежде чем успеваю задать вопрос, Лиат дергает задвижку на двери, и та, поддавшись, отходит в сторону.
Говорят, любопытные крысы в бочках тонут. Врут, всё врут: я-то нос свой короткий везде сунуть успеваю. Как видите, жива. И вот я встаю и следом за Гарольдом ступаю на небольшой деревянный порожек. Легонько пихаю Лиата в спину: пусть подойдет да поглядит, что там. Ведь рутт-ан, уж если призадуматься, добыча довольно легкая. Я не недооцениваю местных жителей, но сомневаюсь, что они станут вступаться за гостей, когда бродяги лесные — воры да головорезы — будут чистить наши сумки и забирать все, что мы с собой притащили. Я бы точно не стала.
— Тихо-то как. — Я щурюсь, смотрю на извивающуюся пыльную дорогу, которая уходит далеко вперед и пропадает в тени деревьев.
Не видно никого. Мы стоим одни, а вокруг шумят и покачиваются, поддавшись порывам холодного ветра, деревья. Начинаю думать о том, что мне и вправду могло показаться, как, впрочем, и Гарольду. Но вновь слышу ржание, а следом — голоса десятка мужчин, которые выкрикивают что-то, а затем резко, точно оборвал их кто, затихают.
Я успеваю заметить лишь взметнувшиеся в воздух клубы пыли и смутные очертания всадников, которые слились в одно большое темное пятно, и в этот момент Лиат толкает меня внутрь. Кружка падает из рук, приземляется на порожек и скатывается, оставляя за собой длинный мокрый след. Хочется выругаться, прижать его к стене, схватить за рубашку. Но он резко запирает дверь и указывает на лестницу. Меня пугает затянувшееся молчание, пугает то, как Гарольд оглядывается, но я не двигаюсь с места. Мне нужны объяснения, и без них я никуда не уйду.
— Поднимай остальных! — шикает он.
Такое обращение возмущает меня. Это и оставленная за дверью всё еще теплая кружка. Упираю кулаки в бока, фыркаю и черчу-большим пальцем ноги линию на полу. Потеряв всякое терпение, Лиат хватает меня за запястье и сам тащит наверх.
— Это Ловчие Аттерана, Ишет!
— Да ты брешешь! — Бью его кулаком в плечо.
Помните, что я сказала о любопытных крысах, бочках и себе? Забудьте.
Мне хочется выбежать на улицу и увидеть их воочию. Но я понимаю: не доведет это до добра. Ох, не доведет.
Наверняка многие присутствующие знают о Ловчих Аттерана. Я вижу по вашим блестящим глазам. Для тех же, кому эти слова ни о чём не говорят, пожалуй, поясню.
Существует легенда об Аттеране, предводителе разбойников, когда-то жившем в Ру’аш. Он был необычайно красив. Сама Эйнри отметила его при рождении, и свет ее отражался в его глазах. Чаще всего она следила за ним с небес и точно мать радовалась первому слову, первому шагу. А уж когда он чуть подрос — так и вовсе налюбоваться не могла. Всем был хорош юный Аттеран. Из книг черпал знания новые, в боях с деревенскими мальчишками навыки оттачивал да о матери не забывал. Как и об Эйнри, которой всегда дары подносил, даже когда в карманах ничего не было.
Любила его Светлая Дева. И иногда так сильно хотела увидеть юного Аттерана, хоть издали, что спускалась в Ру’аш. И когда она ступала на землю смертных, Клубок нависал так низко, что шпили церквей могли его задеть.
Эс’алавар («Половину», так называем мы время, которое длится от увядания природы до ее оживания, и наоборот) шли. Никто и не заметил, как милый юноша превратился в алчное чудовище. Даже Эйнри, которая так верила в него, отвернулась и позабыла дорогу в Ру’аш. А черноволосый мальчишка с раскосыми желтыми глазами хотел выкинуть из головы ее образ, когда осознал: не поможет больше Светлая Дева. Да и что она там, наверху, сделает-то? Нет дела Эйнри до смертных, так он думал. И до него — тоже нет.
Рожденный в бедной семье, Аттеран жаждал заполучить то, чего у него никогда не было, и делал всё, чтобы добиться желаемого. Он был не по годам смышленым и обладал нечеловеческой ловкостью. Ходили слухи, что он мог даже незаметно снять венец с головы тоу’руна на глазах его стражи. Люди боялись Аттерана. Боялись и уважали. Некоторые шли за ним, внимали каждому слову, ведь он обещал деньги, славу и самых красивых женщин.
И свои обещания Аттеран держал.
Тех людей он прозвал своими Ловчими. В каждую новую деревню первыми врывались именно они. После них не оставалось ничего, представлявшего хоть какую-то ценность: монеты, украшения, оружие — всё выносили. Забирали и женщин, которые были помоложе да
