— Подойди, дитя, — зовет меня Голос.
Он улыбается, голову склоняет. Мне отчего-то становится спокойнее, я делаю несколько последних шагов и становлюсь по левую руку от него. Голос кладет ладони на мои плечи, сжимает длинные пальцы, покрытые множеством шрамов, а затем указывает на толпу. Он предлагает мне выбрать того, кто поможет в подготовке ритуала. И я без колебаний называю имя Элгара.
— Ты уверена? — Голос вскидывает брови. Я киваю в ответ.
Элгар мне почти как отец. Он плетет косы, переодевает; он приносит сухую краску и длинные синие ленты, которыми украшает мои волосы. К тому же для него я намного важнее той девушки, которая ждет его в одном из домов в Вайсе. Потому что именно ко мне он возвращается каждый вечер. А еще потому, что это ее ленты.
Пускай знаю, в чем заключается ритуал, но все равно нервничаю, когда меня просят закусить белую ткань, а Элгар стягивает ее концы у меня на затылке. Колени дрожат, и даже обхватывающие запястья знакомые теплые руки не помогают успокоиться. Мне двадцать восемь Половин. И мне страшно.
Меня не держат силой. Я могу вырваться, убежать, но знаю: в это же мгновенье я потеряю Элгара. А еще в это же мгновенье меня убьют, потому что я предала собравшихся здесь людей и Атума. Они найдут способ. И он наверняка заставит меня пожалеть о своем выборе. Вера — довольно страшное оружие. И сейчас она — такая слепая — находится в руках Голоса.
— Завязать глаза? — тихо спрашивает Элгар и закатывает рукава моего платья.
Мотаю головой: нет, я хочу видеть. Потому что неизвестность пугает куда больше, к тому же она легко может обмануть. В какой-то дурацкой песне строка есть: «Любящие руки в темноте узнаешь». Так вот: неправда это. Закрой глаза, дай себя коснуться, сразу поймешь: когда не видишь, все одинаковым становится. Звуки шагов, прикосновения. Лишь запахи и голос разнятся. Остальное же — обман, созданный твоей башкою, ага.
Мне легче наблюдать за тем, как раскаляется изогнутый железный прут, как Голос подносит его к локтевому сгибу — место-для знака я выбирала сама — и прижимает к коже. Не кричу. Просто вздрагиваю и сильнее закусываю ткань. Я думала, что будет намного больнее. И дольше. Но не успеваю мысленно проклясть Голоса и весь его род, как все заканчивается, и он вновь опускает прут в жаровню.
Ожидаю громких речей, ожидаю, что меня представят хранителю, словно он находится среди собравшихся, но… Голос молчит. Лишь когда на второй руке появляется знак Атума, он кивает и переводит взгляд на своих последователей. Они не переговариваются, не шевелятся, словно зал полон деревянных фигур. Голос возносит ладони к устремившейся вверх, подобно стреле, крыше. Только тогда начинает нарастать шум и вновь звучат барабаны.
— Теперь ты одна из нас. — Пальцы, обезображенные шрамами, хватают мою руку и поднимают ее.
Порой кажется, что все происходящее — лишь видение. Бывает такое, что голова пустеет, голоса звучат приглушенно, а тело словно и вовсе не принадлежит тебе. И вот он — один из подобных моментов.
Я снимаю мокрую ткань через голову, бросаю ее на стол и кричу. Кричу, что есть сил, потому что мне хорошо. Возглас подхватывают, а следом за ним — и меня саму, едва спускаюсь по насыпи. Кто-то отрывает меня от пола, кружит, пока другие пытаются коснуться плеча, края одежды, чтобы поздравить. Ко мне тянутся, говорят добрые слова. Так много их я не слышала даже дома, когда мать еще делала вид, будто рада моему существованию.
Мне приносят хлеб на большой глиняной тарелке. Мягкий и теплый, его приготовили совсем недавно. Но вместо того чтобы насладиться трапезой, я отрываю пальцами куски и раздаю тем, кто стоит рядом. Лишь последний, самый маленький кусок оставляю себе.
Культисты расступаются, и ко мне подходит Элгар. Он роется в тряпичной сумке, висящей у него на животе: я замечаю ленты и что-то похожее на новое платье — оно синее, но не как морские воды, а как чуть тронутое оставленным Клубком дневное небо. В предвкушении переминаюсь с ноги на ногу, но то, что вкладывают в мои ладони, оказывается куда более ценным. Это украшенный круглыми камнями венец, который я тут же надеваю на голову.
Я даже не подозреваю, что пройдет меньше Половины, и я размахнусь и швырну его в озеро.
Дав лишь недолго насладиться подарком, Голос берет меня под локоть и проводит в поросшую плющом комнатушку, где я ночую. Он осторожно обрабатывает мои ожоги той самой зеленой мазью и улыбается. Я впервые замечаю, что не только руки его покрыты шрамами, но и на лице белом эти длинные выступающие полосы виднеются. Удивляюсь: и кто оставить мог? И вспоминаю: Пак’аш. Он изуродовал главу культа.
Никогда не жалейте незнакомцев. Вы едва ли узнаете, что скрывается за их историями. Даже меня — не жалейте.
Я же, маленькая и глупая, трогаю чужие скулы, шею, пытаюсь проникнуть под ворот. Ведь наверняка ткань скрывает что-то более пугающее, нежели давно зарубцевавшиеся раны.
Голос не останавливает меня. Он ставит коробочку с мазью у ножки кровати и качает головой. Для него я — неразумное любопытное дитя, которое пытается придумать на интересующие вопросы свой ответ, менее болезненный, чем неизвестная правда.
— Теперь ты — одна из нас.
После прочитанных книг у меня осталось впечатление, что голоса парящих похожи на перезвоны маленьких колокольчиков, висящих над дверьми в лавках валрисов. Но я заблуждалась: глава культа говорит низко, медленно. Его речи завораживают, в них хочется верить, Только… у меня не получается. Я напряжена, натянута, словно струна — вот-вот порвусь, ударю, а затем свернусь в кольцо.
И чего смеетесь? Каждый из нас подобен инструменту или его части. И если я — струна, то кто-то — дырка от дудки.
— Да что вам-то толку от меня?
Не выдерживаю и цепляюсь за рукав, когда Голос собирается уходить. Тревожно становится: не из-за самого культа — из-за его главы. Есть в глубине его темных стеклянных глаз что-то колкое, холодное, неприятное.
— Пусти в себя
