Его восстание охватит империю, и миллионы людей погибнут. Сотни тысяч детей осиротеют. Бесчисленные тени станут бродить по земле.
Я думаю о его сыне и о тенях, танцующих на стенах огромного пустого зала. Что-то в моем сердце пульсирует в такт музыке этого мира, земного и святого одновременно. Кружащиеся в воде песчинки становятся лицами – смеющимися, плачущими, тоскующими, мечтающими.
На третью ночь полумесяц кажется чуть более широким, ветер – чуть более холодным, далекое уханье сов – чуть более зловещим.
Как и в прошлый раз, забираюсь на стену особняка губернатора. Поведение патрульных не изменилось. Пригибаюсь ниже и крадусь тише по узкой стене и неровной черепичной крыше. Я вернулась на прежнее место; поднимаю черепицу, которую вытащила две ночи назад, и прижимаюсь глазом к отверстию, чтобы заслонить сквозняк, ожидая, что в любую секунду замаскированные солдаты выпрыгнут из темноты, и ловушка захлопнется.
Я к этому готова.
Но никто не поднимает тревогу и не бьет в гонг. Заглядываю в освещенный зал. Мужчина сидит на прежнем месте, рядом на столике – стопка бумаг.
Напряженно прислушиваюсь, не раздадутся ли детские шаги. Тишина. Мальчика отослали.
Изучаю пол, где сидит человек. Он застлан соломой. На мгновение смущаюсь, затем понимаю: это проявление заботы. Он не хочет испачкать кровью пол, чтобы тому, кто будет убирать зал, было полегче.
Мужчина сидит в позе лотоса, закрыв глаза, блаженно улыбаясь, словно статуя Будды.
Я тихо кладу черепицу на место и бесшумным ветерком исчезаю в ночи.
– Почему ты не выполнила задачу? – спрашивает Учительница.
Мои сестры стоят за ее спиной, два архата[7], охраняющих свою госпожу.
– Он играл с ребенком, – отвечаю я. Цепляюсь за это объяснение, как за лиану, раскачивающуюся над пропастью.
Она вздыхает:
– В следующий раз тебе следует первым делом убить мальчика, чтобы не отвлекаться.
Качаю головой.
– Это обман. Он играет на твоем сочувствии. Все власть имущие – актеры, и их сердца – непроницаемые тени.
– Может быть, – говорю я. – Однако он сдержал слово и был готов умереть от моей руки. Думаю, другие его слова тоже могут быть правдивы.
– Откуда тебе знать, может, он столь же честолюбив, сколь и человек, которого хочет очернить? Откуда тебе знать, что он не проявляет доброту на службе будущему большему злу?
– Никому не дано знать будущее, – отвечаю я. – Может, дом и прогнил, но я не желаю быть рукой, которая обрушит его на муравьев, ищущих озеро спокойствия.
Она смотрит на меня.
– А как же верность? Как же повиновение своему учителю? Как же выполнение данных обещаний?
– Мне не суждено красть жизни, – говорю я.
– Такой талант, – говорит она и, после паузы, добавляет: – Загублен.
Что-то в ее тоне заставляет меня поежиться. Потом я смотрю ей за спину и вижу, что Джинджер и Конгер исчезли.
– Если уйдешь, перестанешь быть моей ученицей, – говорит она.
Я смотрю на ее гладкое лицо и добрые глаза. Вспоминаю, как она бинтовала мне ноги, когда я, давным-давно, упала с лиан. Вспоминаю, как она отгоняла медведя бамбуковой рощи, с которым я не смогла справиться. Вспоминаю вечера, когда она обнимала меня и учила видеть истину за миром иллюзий.
Она забрала меня из семьи – но она была мне почти матерью.
– Прощай, Учительница.
Группируюсь и прыгаю, словно мчащийся тигр, словно парящая дикая обезьяна, словно взлетающий сокол. Разбиваю окно гостиничной комнаты и ныряю в океан ночи.
– Я не собираюсь тебя убивать, – говорю я.
Мужчина кивает, будто не ждал ничего другого.
– Мои сестры – Джинджер, также известная как Сердце молнии, и Конгер, Безоружная – собираются закончить то, с чем не справилась я.
– Я вызову стражу. – Он поднимается.
– Это не поможет, – говорю я. – Джинджер сумеет украсть твою душу, даже если ты спрячешься под колоколом на дне океана, а Конгер и подавно.
Он улыбается:
– Значит, я встречу их один. Спасибо, что предупредила. Мои люди не погибнут напрасно.
Слабый крик, похожий на далекое завывание обезьяньей стаи, слышится в ночи.
– Нет времени объяснять, – говорю я. – Дай мне свой красный шарф.
Он подчиняется, и я обвязываю шарф вокруг пояса.
– Ты увидишь вещи, которые покажутся тебе непостижимыми. Что бы ни случилось, смотри на шарф и держись от него подальше.
Вой становится громче. Он словно доносится отовсюду и ниоткуда. Джинджер здесь.
Прежде чем он успевает задать новый вопрос, я вспарываю шов пространства и заползаю внутрь; теперь он не видит меня, а видит лишь болтающийся кончик ярко-красного шарфа.
– Представь, что пространство – это лист бумаги, – сказала Учительница. – Муравей, ползущий по этому листу, видит ширину и глубину, но не имеет представления о высоте.
Я выжидательно посмотрела на муравья, которого она нарисовала на бумаге.
– Муравей боится опасности и строит вокруг себя стену, думая, что неприступный барьер защитит его.
Учительница нарисовала вокруг муравья кольцо.
– Однако муравью неведомо, что над ним завис нож. Он не является частью мира муравья, муравей его не видит. Стена, которую он построил, не защитит его от удара из скрытого измерения…
Она пронзила бумагу кинжалом, пригвоздив муравья к земле.
– Ты можешь считать ширину, глубину и высоту единственными измерениями этого мира, Скрытая Девушка, но ты заблуждаешься. Ты всю жизнь была муравьем на листе бумаги. Истина намного чудесней.
Я возникаю в пространстве над пространством, пространстве внутри пространства, скрытом пространстве.
Все обретает новое измерение – стены, плитки пола, мерцающие факелы, изумленное лицо губернатора. С него будто сняли кожу и обнажили все, что внутри: я вижу бьющееся сердце, пульсирующий кишечник, кровь, бегущую по прозрачным сосудам, блестящие белые кости и скрытый в них, словно подкрашенная соком ююбы лотосовая паста, бархатистый костный мозг. Я вижу каждую чешуйку сверкающей слюды в каждом кирпиче; вижу десять тысяч бессмертных, танцующих в каждом языке пламени.
Нет, это не совсем так. У меня нет слов, чтобы описать то, что я вижу. Я вижу миллион миллиардов слоев во всем одновременно, будто муравей, который всегда видел линию, вдруг поднялся над листом бумаги и осознал совершенство круга. Такова перспектива Будды, который постигает непостижимость сети Индры, которая связывает мельчайшую пылинку на кончике блошиной лапки с величайшей звездной рекой, что струится по ночному небу.
Именно так, много лет назад, Учительница проникла в дом моего отца, ускользнув от солдат, и забрала меня из закрытого шкафа.
Я вижу приближающийся белый балахон Джинджер, он колышется, словно светящаяся медуза в морских глубинах. Джинджер завывает на ходу, и один голос создает какофонию воплей, вселяющих ужас в души жертв.
– Сестренка, что ты здесь делаешь?
Я поднимаю кинжал.
– Джинджер, пожалуйста, уходи.
– Ты всегда была немного упрямой, – говорит она.
– Мы откусывали от одного персика и купались в одном ледяном горном источнике, – говорю я. – Ты научила меня лазать по лианам и собирать снежные лилии для волос. Я люблю тебя как родную сестру. Пожалуйста, не делай этого.
Она выглядит печальной.
– Не могу. Учительнице обещала.
– Есть более важное обещание, которому мы все должны следовать: делай то, что подсказывает твое сердце.
Она поднимает меч.
– Я люблю тебя как сестру
