когда. Знал всегда, даже в тот самый вечер, когда Лиза лежала на сыром речном песке, такая бледная, такая светящаяся.
Оказалось, проткнуть человеческую грудь, добраться острием до сердца значительно легче, чем иногда взять ножом кусок холодного масла из масленки.
Догорающий костер то вспыхивал почти что белым ярким огнем, то затихал, краснел, сжимался. Когда пламя поднималось ввысь, окружающая темнота сгущалась.
Лиза бросилась разнимать дерущихся как раз тогда, когда пламя поднялось. Пламя костра и, с другой стороны, сгустившийся сумрак сделали свое дело: только двое видели, что Лиза напоролась на оказавшийся в моей руке нож.
Один – из местных, тот самый, которому заткнул рот бывший отцовский сослуживец. Другой – мой, с того мгновения бывший, друг. Байбиков. Бай.
Возможно, он говорил на следствии правду.
Даже мне временами кажется: Лиза не напоролась, это я ее ударил. Но не нарочно! Я как раз завладел ножом – маленький был нож, ножик, складной, но лезвие фиксировалось, – рык закипал в горле, я собирался атаковать, я был защитником, я ограждал обиженных от злодеев. Сколько их было там, в темноте, я еще не знал. Быть может, там стояла целая толпа, с колами. Но я был готов сорваться с места и броситься на них, а тут откуда-то сбоку кто-то подскакивает, кричит, пытается схватить меня за руки. Что я должен был делать?
Как бы то ни было, она погибла от моей руки. Она бросилась не спасать меня, а, скорее, остановить. Обезумев от собственной силы, я собирался перерезать всех.
Всю ночь, вернее, все то время в камере, что осталось от ночи, после того как сознание постепенно вернулось ко мне, я думал о ней, о Лизе.
Темно-синие стены, особенно когда в коридоре вспыхивал яркий свет, создавали ощущение темноты у реки. Но по коридору бухали тяжелые башмаки, ставший знакомым голос выводил: «Стоять, блядь! Стоять! Руки, блядь, руки!» – с таким пафосом, словно его обладатель других слов не знал.
Потом свет гас, и все погружалось в темноту.
Из камеры меня выдернули ранним утром, отвели в кабинет, где мне навстречу из-за стола поднялся невысокий лысый человек с ровным гладким лицом. Он указал мне на стул. Я сел. Он же, сверху вниз осмотрев меня, предложил сигарету. Оберегая правую, ушибленную ретивым омоновцем руку, левой я неловко выколупнул сигарету из пачки, вставил ее в разбитые губы.
Он щелкнул зажигалкой, я прикурил. Он сел, неторопливо начал перелистывать бумаги в объемистой папке и поминутно шмыгать носом. Найдя в папке какой-то заинтересовавший его документ, надолго углубился в чтение.
Я поискал взглядом пепельницу, несколько раз стряхнул пепел на пол; вытянув шею, попытался разглядеть, что именно так его заинтересовало. Он посмотрел на меня.
– Ну?!
– Что? – переспросил я.
Он взял папку в руки, откинулся на спинку стула. Под папкой на столе лежали мой паспорт и фотография Минаевой. Что-то заставило меня оглядеться, и я увидел, что еще на одном стуле, наполовину скрутившаяся в трубку, лежит фотография хозяина ресторана и его друзей.
– Я принес заказ, – выговорил я с тяжелым вздохом. – Вошел… Увидел…
– Все? – глядя на меня поверх папки, спросил следователь.
– Все…
– Больше сказать нечего? – Он положил папку на край стола, взял фотографию Минаевой. – Не может быть!
– Это – тоже заказ, – сказал я, указывая сигаретой на фотографию. – Она меня ждала. Мы с ней договаривались.
– Значит, работаешь на воров в законе и на их баб? Они – твои постоянные заказчики?
– Нет, я не работаю на воров в законе. – Я поискал, куда выбросить погасшую сигарету, медленно смял ее пальцами. – Просто часто ходил в этот ресторан. Его хозяин попросил меня…
– Дальше!
– Что – «дальше»?
– Вошел, увидел… Дальше! Победил, что ли?
– Дальше – все. Приехали ваши, навалились…
– Слушай. – Он выдвинул ящик стола, бросил туда фотографию Минаевой, достал из ящика еще чью-то фотографию, которую, вниз лицевой стороной, положил на стол.
– Слушаю, – покорно отозвался я.
Тут лысый, животом задвигая ящик, подался вперед, схватил меня за ворот куртки, притянул к себе.
– Не зли меня! – проговорил он тихо. – Почему не вызвал нас? Почему сразу не ушел? Почему ты там ходил из угла в угол? Зачем положил в карман гильзу? Зачем пил пиво?
– Пиво? – как эхо откликнулся я.
– Пиво! – Он разжал пальцы, я обвалился на стул. – Ты, наверное, думаешь, я совсем дурак? Я же все знаю!
– Нет, я так не думаю! – сказал я, но вид он имел далеко не умного человека. – Я знаю, что вы знаете, но…
– Молчи! Молчи и слушай! – Он поиграл коротковатыми пальцами, словно примериваясь, как бы вновь меня половчее схватить. – Такой бани у нас давно не было. Я это дело, гадом буду, раскручу. Ты – мой свидетель. Я от тебя не отстану. Выдавлю все, что ты знаешь. Лучше говори сам.
Меня распирало любопытство – что за фотография лежала у него на столе?
– Ну?!
– Мне нечего сказать! Нечего!
– Очень хорошо. – Он закурил. – Тогда расскажи, как ты провел день.
– Какой?
– Вчерашний, голубчик, вчерашний!
– Весь день я работал. Был у себя в мастерской. Приезжала Алина, потом она уехала. Потом я отправился в ресторан. Все.
Он выдвинул ящик, достал фотографию Минаевой.
– Это ее звали Алина?
– Нет. Дело в том, что Алина…
Он спрятал фотографию, а другую, лежавшую на столе, перевернул: на фотографии был совершенно незнакомый мне человек в кожаной куртке, с широкими плечами.
– Знаешь его? – постукивая по фотографии пальцем, спросил лысый.
– Этого не знаю, но, когда я подъезжал к ресторану, видел таких же, в двух машинах. Они и стреляли. Наверное…
– Этот стрелять не будет, – пряча фотографию плечистого в ящик, сказал лысый, вынул из ящика бланк и начал его заполнять.
– Кстати, как вы спали? – взглянув на меня так, словно видел впервые, и переходя на «вы», спросил он.
– Плохо, – ответил я.
– Сон – второе здоровье, Генрих Генрихович. А вам здоровье – ох как нужно! Ну, – он пододвинул бланк ко мне, – распишитесь вот здесь. И здесь.
Я взял ручку, привстал со стула.
– Где?
– Здесь. И здесь. Я расписался.
– На вашем месте я бы всегда читал то, под чем ставлю подпись, – лысый улыбнулся и показал мелкие желтые зубы. – Но все равно – до свиданья. Мы вас вызовем.
Глава 7
Сейчас я сижу и жду. Мы договаривались. Она должна прийти.
