Сотово-коммунальное пролетарское кино дает последний гудок.
И корабль плывет, красиво плывет вниз под оперные раскаты, поражая величием и барской суетой уходящей гегемонской эры.
По экрану карточным пасьянсом проходят три главных режиссера, тринадцать народных артистов с женами и мужьями, обе иконы израильской гуманитарной интеллигенции[14] и один просто всероссийский любимчик, за год до того высаживавший из заводского «Первого троллейбуса» подгулявшего фраера Вицина в тирольке.
Все они пока еще верят, что рабочий — эталон, мерило, золотой стандарт, с которым следует себя сверять. Скоро им будет стыдно.
Многие сопьются.
«Жаворонок»
1965, «Ленфильм». Реж. Никита Курихин, Леонид Менакер. В ролях Вячеслав Гуренков (Иван), Геннадий Юхтин (Петр), Валерий Погорельцев (Алексей), Валентин Скулме (француз), Бруно Оя (оберштурмфюрер). Прокат 27,4 млн человек.
Этот фильм даже участвовал в Каннском фестивале: он был снят КАК НАДО. Как положено было снимать в середине 60-х. С покатым земным шаром, каруселью сосен, бликами солнца в студеных ключах, с колокольным звоном и березняками, клавишными ноктюрнами над земляничными кустами и принципиально скособоченным диагональным кадром. С чадом у лица, проволокой, застящей небо, и ромашковыми полями в отпечатках гусениц.
Этот фильм обошли вниманием: он был снят не про то, ПРО ЧТО НАДО. Не про седого мальчика-разведчика, съеденного войной. Не про младенцев, описавших гору оружия. Не про девушку, изменившую солдату по причине общей впечатлительности и тонкого душевного лада. Не про исступленно хохмящих евреев у рва, не про душек-летчиков из офицерского концлагеря, не про гонимых на убой ост-фронта балагуров-итальяшек, не про вдов, геноцид, бессмысленность и беспощадность, гуманизм, пацифизм и ужасы лихолетья, а совсем наоборот — про экстаз и азарт войны, про сладкое бешенство выжатых до отказа фрикционов, про последнюю психическую пляску танковых камикадзе: сдайся, враг, замри и ляг! Про пленный экипаж и железную коробку, на которой решено отработать прицельный бой противотанковых новинок, про великое счастье вырваться всего на пару часов и навсегда раздавить упитанный и снулый покой Тюрингии дубовой, Саксонии сосновой, Вестфалии бузинной и Баварии хмельной, все эти пряничные домики-васисдасы-киндершоколады, возомнившие себя далеко от войны, такой праздничной, тайфунной и барбароссной. Упоение пройтись по безоблачным сорок второго года тылам разбойным авангардом далеких танковых корпусов, вылететь на центр этих бургов-штадтов и башней крутануть по-недоброму: кто-кто в теремочке живет? Чтоб знали, на кого пивом дышат, чтоб прокляли час, когда угораздило связаться с этими чокнутыми психами, и шарахались врассыпную от любого гусеничного лязга. Слышите рев, чуете топот? Ждите. Красная Армия близко. Мчится на горячей броне ваша буржуинская погибель. Свищет между небом и землей жаворонок наглую песню нашей победы.
В этом фильме мир впервые увидел ДРУГУЮ войну. Настоящую. Тотальную. Кибальчишовую. Которая «не до ордена — была бы Родина». Которая «одна на всех — мы за ценой не постоим». Которая «убей немца». Не два сценариста с двумя режиссерами, а командир взвода тяжелых танков Сергей Орлов, пехотный капитан Михаил Дудин, стрелок-радист бомбардировочной авиации Никита Курихин и военный стригунок Леонид Менакер показывали человечеству, как войны выигрываются.
Их было четверо безымянных солдат, с бору по сосне собранных в смертный экипаж, четверо искалеченных гладиаторов — но утром 22 июня, в годовщину известных событий, они начали свою войну, и госпожа Германия сыпанула в стороны мелким горохом. Утюжа батареи, ломая шлагбаумы, стены, витрины галантерей и статуи Вильгельмов Завоевателей, каких на каждом углу полно на немецком юге, триумфальным маршем шел оживший танк № 23 по глубоким тылам противника, и стелились ему под гусеницы маленькие города большого рейха, и в дисках взопревших телефонов отражались танки, танки, танки, рвущие по дорогам совсем уж было победившей сверхдержавы. И потерянные бабы с нашивками «Ost» совсем иначе посматривали на своих майстеров с хлыстиками, и медленно описывало полный круг недовольное жерло башенной пушки. С урчанием и перевалочкой, микки-маусовыми ушами поднятых люков танк стал пятым в маленькой армии, за считаные годы до своего собрата «Рыжего», разбавившего нерушимый экипаж четырех танкистов с собакой. Толстые фрицы бегали вокруг с овчарками, тянулись во фрунт и кричали «шнель-колоссаль», но даже эти карикатуры старого герасимовского кино не портили яростный восторг праведного боя.
«Кто же знал, что они не бросят танк?» — по этой фразе очередного цугцванцигфюрера прошла граница, отделяющая войну мировую от войны отечественной. Кто же знал, что они взорвут за собой пол-Киева, пойдут на шесть месяцев сплошных уличных боев в Сталинграде, что их главный пожертвует сыном, а четверо оборванцев вместо заячьего бега по полям вспомнят, что они — армия? «Я с тебя ответа за Россию не снимаю», — сказал командир наводчику, и пошли они рука к руке добывать честь и славу. Курихин, в двадцать три вступивший в ВКП(б) на фронте, и Менакер, не поспевший на войну по малолетству, сильнее других ценили прощальный жест настоящего героя: первый успел к моменту их общей работы снять «Последний дюйм», второй много позже сделал «Последний побег» и «Последнюю дорогу», этапные картины «Ленфильма».
Не устояли и они против эстетических правил десятилетия, подпустив-таки в финале гуманизма: поперек обложенному со всех сторон танку по-голливудски выскочил немецкий карапуз с собачкой. На протяжении всех 60-х эти маленькие киндер-негодяи старательно прятались в кустах до последних залпов, чтобы позволить победителям проявить великодушие сильного и принять свинца за невинных младенцев. Последний из экипажа выскакивал наружу, оттаскивал хнычущую парочку на обочину и получал очередь в спину, чтобы навеки обронзоветь чадолюбивым меченосцем в Трептов-парке. Незаглохший танк пер дальше один, пятый, страшный. До падения Берлина оставалось 1050 дней
