С этой-то картины и разошлись наши с Европой батальные дорожки, наши взгляды на войну и сопротивление. Гордый и свободный отвальной бой смертника, горящие машины в скопления цистерн, запакованная на сердце последняя граната — это не укладывалось в логику и менталитет Старого Света; «Вы лучше лес рубите на гробы» — такое, кроме нас, были способны понять только немцы, японцы и югославы.
Снятый в лирической стилистике 60-х, «Жаворонок» принадлежал уже к следующему поколению военных хроник. Кино имени раннего Окуджавы: «ах, война, что ты сделала, подлая», «с бритыми навечно головами», «всегда мы уходим, когда над землею бушует весна», — осталась в десятилетии космополитических надежд и вечной любви. Сам же лирик с викингским именем отсек период надсадной песней десятого десантного. С этой поры великие фильмы войны — «Офицеры», «В бой идут одни „старики“», «Горячий снег», «На войне как на войне» — уже никогда не брали на международные фестивали. Там просто не могли понять, зачем увечные люди прибинтовывают оружие к рукам, пацаны в погонах в лобовую идут и не сворачивают, а двое девчонок удерживают взвод головорезов на какой-то никчемной Синюхиной гряде. Почему даже в русских комедиях — «Афоне», «Девчатах», «Семи няньках», «Я шагаю по Москве» — у героев на стене отцовские портреты в рамках, и почему в День Победы, на который ежегодно приходится Каннский фестиваль, русские пьют отдельно от всех.
Не парьтесь, буржуины. Богатыри — не вы.
«Два билета на дневной сеанс»
1966, «Ленфильм». Реж. Герберт Раппапорт. В ролях Александр Збруев (Алешин), Станислав Чекан (Сабодаж), Людмила Чурсина (Инка-эстонка), Игорь Горбачев (Николаев), Никита Подгорный (Лебедянский). Прокат 35,3 млн человек.
Самым тоталитарным знаком препинания справедливо слывет не утверждающий восклицательный, а чопорные кавычки, обесценивающие правильные понятия. Точно так же самой советской спецслужбой седых времен был не грозный КГБ, а подколодный ОБХСС. В то время как комитет карающим восклицательным знаком вырубал недругов государства, обэхаэсники ставили в тиски кавычек и компрометировали вполне разумные и естественные понятия — «инициатива», «бизнес», «обогащение», «спекуляция», «расчет».
На заре 60-х этой службе было чем заняться. Сталинское правосудие по-сингапурски «шаг вправо — секир-башка» стало более вегетарианским, денежная реформа и коммунистические эксперименты Никиты по окрестьяниванию систем управления, изничтожению мелкого сельского собственника и передаче правоохраны от профессионалов любителям открыли шлюзы для масштабного становления торгпреступности. Зримый рост благосостояния средних слоев делал менее заметными капиталы торговых магараджей, личный автомобиль и ресторанный досуг перестали быть поводом пристального внимания заинтересованных органов. Вальяжные хищноглазые расхитители в летних сандалиях и шляпах с дырочками полезли на экран в «Ночном патруле», «Деле Румянцева», «Високосном годе», «За витриной универмага». Жуки с гаденькими фамилиями Ползиков, Межук, Шмыгло, Малютка, Цецаркин, Изумрудов тучей застили солнце честным производственникам (именно тогда установилась практика ни в коем случае не давать хищникам капитализма нормальных человеческих имен — все 40 последующих лет их звали либо Ферапонтиков, либо Пузановский). Хрущев столкнулся с вечной дилеммой освободителя: распускаешь вожжи — затягивай гайки, разрешаешь почти все — свирепо карай за оставшееся. Тут-то скромный отдел борьбы с хищениями соцсобственности и вышел в общенациональный фавор.
Унылый труд сыщиков-бухгалтеров, офицеров с арифмометром, пинкертонов накладных и доверенностей вдруг резко подскочил в цене: половина подведомственных им второсортных статей УК в одночасье стали подрасстрельными; в 61–62-м Хрущев ввел смертную казнь за взяточничество, частный валютообмен, хищения в особо крупных размерах, уголовное преследование за приписки и искажения отчетности, усилил ответственность за мелкую спекуляцию. Перешедший к обороне мир завгаров, завмагов и завбазов спешно наводил мосты с откровенным блатьем: выросшие ставки требовали более изощренной системы безопасности. Запахло романтикой, капитаны ОБХСС стали чаще бывать в тире. Мастера культуры долго запрягали и в 66-м восславили неприметный отдел картиной Герберта Раппапорта «Два билета на дневной сеанс».
Раппапорт сделал из тухлой истории неучтенных излишков советский вариант film noir, черного кино — падчерицы американского послевоенного криминала. Жанр возник в начале 40-х на контрасте войны и процветания, окунувшем Америку в сети хитроумной мидл-классовой уголовщины. Расчетливые кисоньки с сигаретой умело подстрекали к непрощаемому отличных парней, вчерашних ветеранов, так и не поспевших к большому скачку, совершенному Штатами в тот момент, пока весь остальной мир сходился в смертельном бою на Тихоокеанском, Средиземноморском и Центральночерноземном театрах военных действий. Полосатые тени жалюзи ложились на лица уголовных неофитов, собравшихся урвать много и сразу, здесь и сейчас. Сыщики-пропойцы, ежечасно получая по морде, лезли в частные владения уважаемых людей пересчитывать трупы. Взращенные мрачной школой немецкого киноэкспрессионизма 20-х титаны студии УФА Уайлдер, Преминджер, Дитерле, Ланг бежали от Гитлера в Голливуд, создав там уникальную по состоянию тревожного минора жанровую эстетику. В черном фильме не было положительных героев и хороших концов, чем он и был неприемлем для совэкрана, но стиль искушал профессионалов. Лобастые детективы в полутемных кабинетах, нижний свет холостяцких берлог с мини-баром на тыльной стороне ростового портрета шатенки в бикини, пустеющие к ночи ангары лабораторий, узкие пружинные лезвия вблизи слишком любопытных носов, гибкие тени переодевающихся студенток в окнах пединститутской общаги — это уже были реалии раппапортовской картины; казалось, фильм снимался не в России и тем более не через два года после тучного хрущевского бесстилья. В той великой волне беглых немецких кинограндов середины 30-х Герберт Морицевич Раппапорт был единственным, кто не прижился в Голливуде и реэмигрировал в Россию в самое пекло больших чисток. Лишь 30 лет спустя он получил возможность поэксплуатировать новейшие фобии человечества и выжал из ситуации все. Испуганное почтение пред всемогущей неорганической химией, порочная притягательность вестернизированных малин с торшерами, коктейлями и заграничными журналами, особая аура прибалтийского транзита, разор свежих могил с очными ставками над гробом, в котором скрипичный футляр, в нем драгоценности, а в них кощеева смерть, — вся эта пряная таинственность графично контрастировала с акварельными шестидесятническими свиданиями под зонтом, реками озабоченных прохожих на улице и дневной, легальной жизнью лейтенанта ОБХСС Александра Алешина, со своим неоконченным химическим образованием засланного в глухой махинаторский тыл колб и пробирок. Диссонанс усугублялся шерстяными кепками сотрудников в пику щегольским шляпам мафиози и положительными бесцветными фамилиями Алешин, Андреев, Николаев наперекор всякой нечисти под названием Сабодаж или Ардальон Тихоныч. Все было в русле обычного милицейского жанра — и все выпадало из него. Умыкаемый с фабрики чудо-порошок элон метили радиоактивными изотопами, подпольные империи держали связь через кресло 16 в 19-м ряду кинотеатра «Ударник», и даже
