Эту картину уже никогда и ничем не перебить. Потому что ее авторы случайным озарением, как все у русских, пьяными петлями по белому и пушистому наскочили на тайную формулу русского фильма, которую с начала перестройки тщетно пытаются вывести лабораторным путем противные непьющие люди в галстуках и ботиночках на тонкой подошве. Пьянства подпустят, гитары, глупости малость, незваных гостей, но не так, не душевно. Да и авторы, проспавшись второго января, секрет забыли. Стоит град Китеж, без единого гвоздя построенный, радует глаз, и ладно.
В подтверждение сказанного фильму дали Государственную премию. Посреди государственного кино, всех этих «Твоих современников» и «Особо важных заданий», Фединых с Кожевниковыми, дали Госпремию истории про то, как пьяный врач трезвой училке испортил и починил Новый год. И сценаристу дали, с хорошей выпивательной фамилией Брагинский, и артисту дали, с доброй новогодней фамилией Мягков, и даже польской бабе дали — за талантливое воплощение образа русской, несмотря на страшно рычащее имя Барбара Брыльска. Нутром почуяли, что это про нас, про «щас спою», что это ценный веник, а не просто так, метелка какая-то.
А чтобы русские не летали куда не надо по пьяни, «Аэрофлот» с той поры завел именные билеты, и русские сидят в Новый год дома с нелюбимой бабой и вкусным салатом, а любимая в Ленинграде, да-да, в городе на Неве с этим вот фраером в галстуке и его электробритвой; от этого у нас такая несчастная страна.
Не надо было сказку трогать.
P. S. В 2001-м Российский канал пошел на волшебную, достойную фильма акцию: в лютую июльскую жару, когда мозг плавился, а собаки поминутно вылезали из воды брызгаться, средь бела дня в будний день встала в программе «Ирония судьбы». Повеяло с экрана ветерком, и нация, имеющая обыкновение не пропускать этого фильма, кое-как пережила еще одно убойное лето. Не зря у директора РТР тоже говорящая фамилия — Добродеев.
«Раба любви»
В. Хлебниковой
1976, «Мосфильм». Реж. Никита Михалков. В ролях Елена Соловей (О. Н. Вознесенская), Родион Нахапетов (Потоцкий), Константин Григорьев (капитан Федотов), Олег Басилашвили (Южаков), Александр Калягин (Калягин), фото Юрия Богатырева (Максаков). Прокат 11,2 млн человек.
Михалков отпел, обшутил и оплакал сладкий чеховский раек, размазанный по обочине красным колесом, — свершив то, ради чего был в мир призван и чего так жадно чаяло мятущееся интеллигентское сознание 70-х. Брежневизм позволил читать и сопрягать — негусто, но sapienti sat, умному достаточно; цыган в «Бумбараше» уже в 72-м запел «Белые да красные — все такие разные, а голова у всех одна, да как и у меня». Голова отчетливо различала два дореволюционных мира. В первом секли политических, мордовали нижних чинов, стрясали с голи десятину, бились на престольные праздники, мазали горчицей половых. Во втором прогуливались по Ливадиям со шпицами, качались на качельках, читали Мережковского с Арцыбашевым и пели про темно-вишневую шаль. Миры эти сроду не пересекались — так, иногда после бала, часу в шестом зайдет большой писатель на Сенную и глазам его такое явится, что караул кричи. Откроет он глаза и второму миру образным путем — тот тоже немного попереживает, виски спиртом натрет, глядишь, от полдника откажется, и то на пользу. Экономия у колонистов сгорит, жандармский разъезд куда-то рысью проскачет, жиды перепуганные ночью в окно постучатся, кухарка новостями напугает — и опять все тихо, трава грибами пахнет, Дальский премьеру дает, скучно и мечтательно. Трудно себе представить, что Гаев обращался к многоуважаемому шкафу ровно в то же самое время, когда дружины Штернберга и Литвина-Седого бились с казаками на Пресне, а в Одессе войска истребляли горожан, приветствовавших броненосец «Потемкин». Семнадцатый год схлестнул эти миры — к досадливой злобе первого и вялому ужасу второго: «Вы погубили меня, так и знайте!» В таганских «Десяти днях, что потрясли мир» с треском рвался натрое российский триколор: белым окутывались голубокровые патриции, алым — угрюмая мастеровщина, а синяя полоса падала на вечных Митюнь и Оленек Николаевен, порхающих по сцене туда-сюда птицей в горящем курятнике. «В Москве большевики, здесь деникинцы, посредине петлюровцы — а мы как в детской; розовая такая детская — везде огонь, а в доме детей забыли», — озадаченно бормотал в первых кадрах «Рабы» на миг проснувшийся Басилашвили. Этим детям-пузанчикам, второпях убитым, выгнанным на мороз, навек и ни за что обиженным, спел колыбельную и потрепал за нос Никита свет Михалков, будущий предводитель дворянства.
Диспозиция была натурально чеховской: на дачной лужайке в кремовых костюмчиках шесть пар чистых, начитанных и тонко организованных занимаются совершеннейшею чепухой, ерундистикой, восточной дребеденью под белыми зонтиками. Один гороховый шут, один плаксивый мечтатель, один разочарованный сладкоежка и один загадочный молчун — все роятся вокруг интересной вдовы со сценическим талантом (разве что обязательный нервный студент куда-то подевался — наверно, в Москву, в какой-нибудь губком-наркомпрос). Все чего-то хотят, смутно жалеют, хладно заботятся и тыкают пальцами в расстроенное пианино. Притом героиня носит старинную, но вполне актуальную и для 70-х фамилию Вознесенская, фаворит ее — Максаков, а актер Сан Саныч Калягин играет режиссера Сан Саныча Калягина, что вполне прозрачно намекает на современный Михалкову творческий раек с его позерством, инфантилизмом, пустопорожним бездельем и зудящей струной зарытых талантов: «Есть хочется, худеть хочется, все хочется». А события меж тем из чеховского закулисья приближаются до общего заднего плана, на котором все время кого-то цап-царапают, кого-то расстреливают, волокут за ноги, кто-то из окна контрразведки громко и неприятно кричит. Да и один из фигурантов, тот самый загадочный умелец-молчун из Тригориных-Лопахиных-Вершининых, Потоцкий
