Фильм увидел свет исключительно благодаря алчности Юлиана Семенова. Стахановец безотходного производства, из каждой шпионской повести он строгал по сценарию и, судя по всему, жальмя жалел свой первый блин «Петровка, 38», опубликованный аж в 1962 году. В ту пору кинематографисты и не думали гоняться за правами на экранизацию начинающего беллетриста из отдела очерка и публицистики «Смены», а когда тот заматерел, жизнь и милицейский миф уехали далеко вперед. Оперативники больше не знакомились с задорными физкультурницами в прыжковом секторе бассейна «Металлист», не носили мундиров по будням и не торчали сутки напролет в кабинетах отечески фамильярных генерал-лейтенантов. Вооруженные банды не грабили мастерских металлоремонта, главари их не ховались по подмосковным хазам за ситцевыми занавесками, а рядовые пижоны-налетчики с козлиной бородкой не прожигали жизнь на улице Горького между «Националем» и «Арагви». С 1963-го, кровавых набегов убийцы-«Мосгаза», москвичи не открывали дверей слесарям из ЖЭКа, тем более с клейменой-каторжной рожей Михаила Жигалова. Номенклатурные дети, обиженные на пап-ответработников, давно уже не бегали из дома с отцовскими «вальтерами» и не ходили на гоп-стоп со всякими упырями. От клички Чита веяло палеозоем: носитель ее вряд ли родился, когда тарзаномания навеки схлынула, как скверный сон детских травмпунктов. Львиную долю сюжетных ходов картина про Петровку заимствовала из тех незапамятных времен, когда деревья были большими, школьники носили ремни и фуражки, а килька плавала в томате и ей в томате было хорошо. Режиссер Григорьев отчаянно пытался залакировать временной винегрет песенками Пугачевой, джинсовыми костюмами и динамичными врезками с коммутатора «02» — тщетно.
Временами обленившегося автора оставляли последние проблески совести. В 1980 году майор Костенко устраивал засаду на Тверской возле уличного точильщика топоров (!!). Урка с книжной кличкой Сударь цедил сквозь зубы доисторические, времен трех революций, слова «мильтон» и «марафет». Рядового мазурика Читу водили на допрос лично к начальнику МУРа (генерал-лейтенантов-то в ГУВД и сейчас по пальцам счесть), и он раскалывал мерзавца на два счета, железной волей светлых очей и слов: «Пей чай. Сахар сыпь. Отвечай быстро. В глаза смотри» («Шпионские страсти», где генерал рентгеновским взором просвечивает съежившийся мозг шпиона, вышли только в 67-м!). Пойманный пахан за минуту успевал четырежды провыть «ненавижу», а отпечатки, оставленные им на пистолете, последний раз всплывали в 45-м году (где этот поганый фашист болтался 35 лет?! Ну ладно, 62-й — отмотал пятнаху и взялся за старое, но что это за воскрешение живых мертвецов посреди Олимпиады-80?). Плохой лейтенант в ОВД «Малые Вяземы» орал задержанному: «Пил? Песни орал? Указ знаешь?» — очевидно, имея в виду знаменитый указ 56-го года об ответственности за мелкое хулиганство. Судя по внешности, в том году и он, и задержанный ходили в одну группу детсада.
Книжка была еще увлекательней. Слово «ненавижу» в ней повторялось раз двадцать, менты «с бездонно синими глазами» ходили в консерваторию слушать Равеля, судачили о кибернетике, шутили из Ильфа и Петрова и волновались, «как бы Леночка не заразила Никитку» (в смысле ангиной). «Только не лгите, — говорили менты. — Вот только не надо нам лгать». Сударь происходил из семьи почетного чекиста, соратника Берии с «кровью честных коммунистов на руках», а Прохор и вовсе был из власовской контрразведки.
Безыскусная спекуляция на горячих темах старины глубокой, соседки Зойки и шоферы Михалычи, обещания пристрелить как бешеного пса и реплики типа: «Ты дрянь? Ты просто глупая девчонка» — не сулили картине большого прибытку.
Зритель простил все. За коньячное горлышко, срубленное ребром ладони, за гонки на «Волжанках» по Бульварному кольцу с трамплинными скачками и россыпью пешеходов, за вышибленную пяткой оконную раму и воскресший впервые после «Офицеров» дуэт Юматов — Лановой. Он был готов закрыть глаза на любые сюжетные несуразицы, поверить в беспечных коллекционеров антиквариата и арест рецидивиста посредством всматривания в глаза прохожим на улице Горького. Зрителю уже не нужен был советский детектив с его процессуальным педантизмом, черными перчатками и трудными подростками из обеспеченных семей. Зритель уже вполне был готов к тому, что майор Костенко, яко грязный Гарри, ввинтит горлышко «магнума» в ширинку маньяка: «На счет „три“ отстреливаю правое яйцо». Удачное слово «бельмондизм», которым вегетарианская критика пыталась опечатать в бутылке девятый вал полицейского беспредела, произносили с издевкой и тайным ожиданием. Под единодушное ликование русского народа Жеглов смахивал с рук часы, подбрасывал улики и сажал пулю за пулей в затылок любителям побегать.
Фольклорный мент сравнялся с бандитом, стал своим среди чужих, братцем Волком в овечьей отаре. Он все чаще надевал черный гестаповский реглан, руководствовался массовым линчевательским правосознанием и дерзил одиноким курящим секретаршам.
Только таким его была готова принять ненавидящая конвойников, зиму, правила отпуска алкоголя и улицу Петровка полууголовная нация.
«Из жизни отдыхающих»
1980, «Мосфильм». Реж. Николай Губенко. В ролях Регимантас Адомайтис (Павлищев), Жанна Болотова (Надежда Андреевна), Ролан Быков (Лисюткин), Лидия Федосеева-Шукшина (Оксана), Георгий Бурков (Аркадий Павлович), Анатолий Солоницын (Толик). Прокат 9,1 млн человек.
Русский отдых на водах был одним из консервативнейших жанров бытия, излюбленной мишенью наблюдательных драматургов. Газированные источники и йодированный воздух собирали на югах всю публику первого класса, верхушку социальной пирамиды: праздная Россия спокон веков безумно любила лечиться. По зефирным набережным декоративно хромали поручики-резонеры в шинелях внакидку, фланировали близкие ко двору особы с впечатлительными дочками, словоохотливые клуши из дальних поместий с провизией в корзинке, мизантропы из департамента юстиции и скучающие от неразделенной любви к себе денди. Преклонных лет полковники с усами до ушей сильно картавили, девицы искали сочувствия сами не зная к чему, маменьки шушукались и интриговали, а делано независимые незнакомки отрешенно запечатлевали виды моря — ясно, отчего даже не слывший сатириком Лермонтов сбивался при описании отпускного бомонда в крайнюю ядовитость.
Считалось, что для оживления картины следует подпустить какую-нибудь зряшную дуэль из-за пустяшной и надуманной любви или заварить водевильную беготню
