Вот бы найти его и сговориться так, чтобы деньги через рабочие Пашкины руки прошли, а Надюха про сделку раньше времени не узнала. Тогда можно было бы снять квартиру, занести туда пару ящиков водяры и пожить в свое удовольствие, как человеку. Но деньги ведь кончатся, причем скорее раньше, чем позже, это даже проспиртованные Пашкины мозги понимали. Вот и оставалось смириться.
Пашка тупо посмотрел на последний окурок, дотлевающий в пальцах. Смиряться не хотелось. Это означало возвращаться домой с повинной и очень больной головой. Два, три, а то и четыре дня Надюха будет пилить заживо, прерываясь только на сон и посещение туалета. Бу-бу-бу, ба-ба-ба, бе-бе-бе. А рефреном будет звучать: «Алкаш проклятый!» А Пашка будет под эту музычку вкалывать с утра до вечера. И страдальчески заглядывать в глаза дочурки: простила ли?
Эх, оттянуть бы эту каторгу!
Выбравшись из кустов, Пашка не стал отряхиваться от сухих веточек и паутины, а, как был, побрел по тропке, ведущей вдоль озера. Возвращаться домой отчаянно не хотелось. Уж лучше потом, когда хмель окончательно выветрится. Только надолго ли хватит выпитого? Час, два, три, а потом все сначала: похмелье, смертная тоска, ночные кошмары, визгливый голос жены, сверлящий мозг. Хоть в петлю!
Стоя на прогалине, Пашка безнадежно пошарил по карманам, прекрасно зная, что не выудит оттуда ни мятой купюры, ни даже сигареты.
— Хреново тебе, друг?
Голос, раздавшийся за спиной, прозвучал весело, но без издевки, а даже с некоторым участием. Медленно повернувшись, Пашка прищурился, прикрывая глаза от солнца. Перед ним стоял мужчина лет тридцати, крепкий, в трикотажной рубашке с мягким воротником и короткими рукавчиками, обтягивающими бицепсы. Улыбаясь, он поглаживал бутылку с прозрачной жидкостью, которая явно не была водою.
— Нормально, — произнес Пашка хрипло, глядя то в глаза незнакомца, то на бутылку в его руках.
Рубашечка была малиновая, с белым крокодильчиком на кармашке.
— Подлечимся? — предложил ее обладатель. — Перебрал вчера. Вот, взял лекарство, а одному неохота. Ты как?
— Я? — Пашка сглотнул. — Можно, если не шутишь.
— Тогда пошли на бережок, — сказал мужчина в малиновой рубашке. — Там нам никто не помешает.
Спустившись по пологому откосу, они расположились на деревянном помосте и свесили ноги над зеркальной гладью озера. Пахло тиной и гниющими камышами.
— О! — обрадовался неизвестный, показывая стакан, извлеченный как бы из ниоткуда. — Посуда имеется. Я себе налью, а ты из горла? Не возражаешь?
Пашка не отказался бы даже прямо с досок лакать по-собачьи. Он преданно посмотрел в глаза новому другу и принял бутылку из его больших сильных рук. Звали этого замечательного человека Мишей. Оказалось, что вчера он праздновал свой день рождения на даче, а сегодня душа требовала продолжения.
— Ну ты понимаешь, — сказал Миша.
— Понимаю, — кивнул Пашка.
Давно ему не было так хорошо. Мужская дружба — великая вещь. Женщинам этого не понять. Пашка стал доносить свою мысль до Миши, но тот перебил его:
— Погоди, погоди, ты фильтром прикуриваешь. Переверни сигаретку-то. Вот так. Теперь тяни.
— Хорошие сигареты, — оценил Пашка, пуская дым не то чтобы к небу, а куда-то наискось, в ту сторону, куда голова клонилась.
Миша что-то ответил. Пашка опять что-то сказал. Так несколько раз. За разговором бутылка незаметно закончилась. Это огорчило Пашку, но не сильно. Ему срочно требовалось прилечь.
— Пойдем, друг, — сказал Миша, ставя его на ноги.
— Куда? — спросил Пашка, повернувшись на голос.
— Домой. Куда ж еще.
— Не, домой нельзя. Там Надюха.
— С ней уже уладили, не бойся, — сказал Миша.
— Что уладили? — завертелся Пашка на ходу. — Кто?
— Люди. Не будет больше на тебя наезжать, отвечаю.
— Точно?
— Точно, точно… Переставляй ноги… Вот так…
Возле калитки Пашка уперся:
— В таком виде нельзя. Катя смотреть станет. Это дочь моя, Катенька. Стыдно перед ней.
— Ты мужик или нет? Вот, хлебни еще для храбрости.
Перед мутнеющим взором возникла плоская бутылочка с предусмотрительно снятой крышкой.
— Коньяк, — определил Пашка.
— Вискарь, — поправил Миша. — Глотай. Конфетку жуй. Пошли дальше.
Огород сделался просто огромным, а тропинка между грядками, обычно прямая, теперь петляла из стороны в сторону, как будто стараясь запутать Пашку, вымотать, свалить в картофельную ботву или в кусты крыжовника. Он заставлял себя делать шаг за шагом. Рядом сосредоточенно сопел Миша, перебросивший вялую Пашкину руку через шею. Он не бросал друга. Тащил его на себе, как это делают бойцы в хороших фильмах про войну. Выносил с поля боя раненого.
— Бо… — бормотал Пашка. — Во… Ты…
— Само собой, — согласился Миша. — Все, приплыли. Возьми-ка.
Перед глазами раскачивались ступеньки кафельного крыльца. Пластмассовый коврик съехал в сторону, открывая взору накопившийся сор. А больше Пашка не видел ничего. Его зрение как бы сузилось, словно он смотрел перед собой в трубу. На что направишь, на то и смотришь. Только вот предмет, протянутый Мишей, разглядеть толком не удавалось. Это все из-за тряпки, в которую предмет был замотан.
— Что это? — спросил Пашка. Вернее, озвучил вопрос подходящими звуками.
— Бери, бери, — сказал Миша, развернув материю.
Она была перепачкана красным. Топор, находившийся внутри, тоже.
— Что за херня? — удивился Пашка. — О… а… хххх…?
Топор пришлось взять. Ладонь сразу приклеилась к топорищу, не отнять. Миша перевел Пашку через порог и сильно толкнул в спину. Движение по заданной траектории было стремительным и коротким, как полет метеора, сгорающего в земной атмосфере. Пашка, приседая на ходу, сделал несколько шагов на мягких ногах, врезался в составленные пирамидой шкафчики и рухнул вместе с ними.
Что-то грохотало, звякало, било и раскатывалось. Это длилось достаточно долго. Перед слабеющим мысленным взором Пашки возникло лицо Надюхи, выкрикивающей всякие ругательные слова.
«Спрятаться, — подумал он. — Спрятаться, чтобы не нашла».
Примерно так.
Встав на четвереньки, Пашка бойко пополз в соседнюю комнату, решив, что ему необходимо забраться на кровать и укрыться с головой одеялом. Лезвие топора лязгало об пол, вторя движениям правой руки.
Путь к лежбищу преграждали
