В письме к другому члену кружка, В. И. Красову (от 16 октября 1834 года из Удеревки), Станкевич говорит: «Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски». Письмо дышит нежностью к молодому другу, а рукопожатие «по-славянски», поклон «по-русски» представляют собою еще и символы особого к нему доверия. Это шаг навстречу его взглядам, признание, что не все в них плохо и беспочвенно. Широко и европейски мыслящий, чуждый узости и предрассудков, Станкевич не против сокровенного «чувства» Аксакова, а лишь за его разумное, человеческое развитие. И своим жестом он хочет сказать, что такое развитие возможно и он в него верит.
Между тем, несмотря на все трения и драматические переживания, кружок притягивал Аксакова все больше и больше. «Видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно каждый вечер проводил там».
Это уже в первый год университетской жизни. А «на втором курсе я еще больше сблизился с кружком Станкевича и, должен признаться, поотдалился от своих друзей-товарищей». По сравнению с кружком Станкевича прежние «друзья-товарищи» – Теплов, Топорнин, Сомин и даже Белецкий – выглядели неинтересными и провинциальными.
Сделавшись для своих участников центром умственной и духовной жизни, кружок помогал им восполнять недостатки университетского преподавания. Словно под сенью одного университета, официального, студенты проходили другой университетский курс – неофициальный.
Особенно не повезло с преподавателями Константину, когда он учился на первом курсе. Среди десятка наставников ни одного, кто бы был достоин доброго слова! Одни, вроде преподавателя географии М. А. Коркунова и статистики М. С. Гастева, были молоды, но совершенно бесцветны. От других же веяло замшелой древностию. Шестидесятилетний профессор русской словесности П. В. Победоносцев преподавал свой предмет по старым риторикам и требовал от студентов составления речей и хрий (рассуждений) по заранее установленным правилам. «Ну что, Аксаков, когда же ты мне хрийку напишешь?», – говорил, бывало, Победоносцев. Константин сколько мог уклонялся от пустой и скучной обязанности, но в конце концов уступал. Ничего нельзя было поделать: все «подавали ему хрийки».
«Странное дело! – вспоминал Аксаков. – Профессора преподавали плохо, студенты не учились и скорее забывали, что знали прежде; но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты…» И легче всего западало в эти души слово товарища. Споря и проповедуя, студенты образовывали друг друга. С переходом Аксакова на второй, а затем и на третий, последний курс положение заметно изменилось. Здесь уже преподавали другие профессора, и некоторые из них были людьми замечательными. Появились знающие свое дело, образованные специалисты: И. М. Снегирев, читавший латинский язык, учивший французскому Декамп (студенты обыкновенно называли его «дед Камп»).
Особенное внимание привлекали к себе преподаватели со своим оригинальным взглядом, внесшие в науку заметную свежую струю. Это профессор изящных искусств и археологии Н. И. Надеждин, читавший русскую историю профессор М. Т. Каченовский, приехавший из-за границы С. П. Шевырев, преподававший историю поэзии, и профессор всеобщей истории М. П. Погодин. Трое из них – Надеждин, Погодин, Шевырев – были друзьями Сергея Тимофеевича, и Константин нередко встречал их дома. (У Погодина, в подмосковной деревне, он одно время жил.) Теперь Аксаков увидел их на кафедре.
Среди профессоров, оказавших на Константина и его товарищей наибольшее влияние, следует прежде всего назвать Надеждина. Его многообразная и разносторонняя деятельность – не только как профессора, но и как критика, журналиста, историка литературы, издателя и редактора «Телескопа» и «Молвы» – была подчинена одной главной цели – построению всеобъемлющей философской системы, объясняющей и текущую общественную жизнь, и историческое прошлое, и судьбы искусства и поэзии, и неживую природу – словом, все, решительно все на свете. А это ли не заветная цельюношеского ума, не признающего никаких перегородок между науками и стремящегося добраться до корня всего сущего? В лекциях Надеждина, говорит Аксаков, молодых людей прельщал «воздух мысли», а это значит «воздух» осмысленной, высокой жизни. Константин запомнил признание Станкевича о том, «что Надеждин много пробудил в нем своими лекциями и что если он [Станкевич] будет в раю, то Надеждину за то обязан». Сам Аксаков аналогичное признание сделал в «Куплетах Н. И. Н<адеждину>», датированных 1833 годом. Упомянув о манящем юношей «светлом храме» искусства, он спрашивал:
Но кто ж нам путь сей указал,Возвышенный, свободный,Кто силы нам стремиться далК сей цели благородной?Кто нас теперь ведет тудаВысокими речами? —Вы угадали, други, да —Он здесь, он вечно с нами.Однако постепенно Аксаков вместе с «другими» начинал испытывать чувство разочарования в Надеждине. Бросалось в глаза, что порою профессор сопрягает различные явления чисто внешне, умозрительно, принося в жертву системе реальное многообразие жизни. Константин назвал это впоследствии «недостатком серьезных занятий».
Надеждин был одним из тех, кто пробудил в Станкевиче и его друзьях глубокий интерес к философии; но по мере того, как те уходили вперед, профессор отставал, и, скажем, Гегель, которым позднее, в 1837 году, серьезнейшим образом занялись в кружке, остался ему непонятным и чуждым. Все это сильно охладило отношение молодых к Надеждину, хотя они продолжали ценить его первоначальную стимулирующую роль.
Антиподом Надеждина в глазах студентов был Шевырев в силу различия научных позиций обоих преподавателей. Шевырев только что вернулся из Италии, где прожил три года в качестве домашнего учителя княгини З. А. Волконской. Все свободное время посвящал самообразованию: читал в оригинале и древних, и новых писателей, изучал живопись, ваяние, архитектуру. Шевырев стал одним из самых образованных русских филологов, и это обстоятельство побудило Пушкина хлопотать о принятии его в качестве преподавателя в Московский университет. Шевырева утвердили адъюнктом и позднее профессором по кафедре истории русской словесности.
Свои программные установки молодой профессор изложил 15 января 1834 года во вступительной лекции по истории поэзии. Нужны не общие положения и тезисы, говорил он, а конкретное изучение памятников искусства. Не умозрительная система, а последовательное расположение материала в том порядке, в каком разворачивались реальные события и явления: одно произведение вслед за другим, одна литература после другой (скажем, античная литература после литератур Древнего Востока). Все это было направлено против научных и преподавательских установок Надеждина.
На вступительную лекцию Шевырева пришло много слушателей. Были все (или почти все) участники кружка Станкевича. Вот впечатления Константина Аксакова: «Лекция Шевырева, обличавшая добросовестный труд, сильно понравилась студентам: так обрадовались они, увидя эту добросовестность труда и любовь к науке! Я
