помню, какое действие произвели слова его на Станкевича, когда Шевырев произнес: „Честное занятие наукою”. – „Это уж не Надеждин, – сказали студенты, – это человек трудящийся и любящий науку”».

О той же лекции под свежим еще впечатлением писал и Станкевич в Петербург Неверову: «Друг мой! Сию минуту с первой лекции Шевырева. Он обещает много для нашего университета с своею добросовестностью, своими сведениями, умом и любовью к науке.

Это едва ли не первый честный профессор… Он должен, кажется, уничтожить… безотчетный трансцендентализм некоторых из наших собратий…» Имеется в виду, конечно, Надеждин; «безотчетный трансцендентализм» означает его философские построения, опиравшиеся в большей мере на учение Шеллинга («Система трансцендентального идеализма» – один из его главных трудов). Примечательна и оценка, данная Шевыреву как «первому честному профессору»; она, конечно, восходит к словам самого Шевырева о «честном занятии наукою», подразумевавшем определенные научные принципы – максимальную верность фактам, добросовестное описание памятников без излишнего мудрствования, которое, по мнению ученого, всегда грозило сбиться на фантазирование.

Другой студент Московского университета, будущий писатель И. А. Гончаров, рассказывал, как на деле осуществлялись эти принципы. Шевырев выстраивал перед слушателями «бесконечный ряд, как будто галерей обширного музея – ряд произведений старых и новых литератур, выставляемых им перед нами с тщательною подготовкою, с тонкой и глубокой критической оценкой их».

Однако и Шевырев постепенно утрачивал свое влияние на Станкевича и его друзей. Вскоре они почувствовали, что далеко не во всем удовлетворяет он их требованиях. Обстоятельность часто переходила в мелочную описательность, а осторожность мысли – в боязнь широких выводов и обобщений. Станкевич и его товарищи вовсе не являлись противниками философии вообще – наоборот. Они лишь отвергали узкие философские системы ради более широких, обнимающих все явления Жизни. Шевырев же постепенно становился ярым врагом новейшего философского движения, особенно Гегеля и «гегелистов», как именовал он и западных, и русских последователей великого мыслителя.

Шевырева, каким он был в середине 30-х годов, никак нельзя отождествлять с Шевыревым более позднего времени. Научные заслуги его оставались неоспоримыми – достаточно назвать его труд «История русской словесности, преимущественно древней» (в 4 томах, 1846–1860), фактически положивший начало новой дисциплине, – но в то же время ощущалось в его позиции и влияние официальной идеологии.

Порою же проглядывали в Шевыреве мелочность и завистливость, а это молодость замечает сразу и никогда не прощает.

У Погодина, появившегося в университете почти одновременно с Шевыревым, Константин слушал курс всеобщей истории. Лекции ему нравились, хотя яркого впечатления они не оставили (за исключением вступительной лекции), может быть потому, что профессор еще не читал русскую историю – предмет, которым он занимался особенно серьезно и который в большей мере интересовал и Аксакова.

Внешняя манера обращения Погодина со студентами была довольно невыгодной для него, в этом отношении он мог соперничать с Шевыревым. Аксаков запомнил один эпизод: Погодин с кафедры сказал студентам, что они «мальчики» («или что-то в этом роде»). «Аудитория наша не вспыхнула, не зашумела на сей раз, но слова эти оставили глубокий след негодования».

Особенное чувство испытывали студенты к Каченовскому: и любили его, и немножко боялись, и весело подтрунивали над ним. Откуда это теплое и уважительное отношение? Каченовский был немолод, лекции читал скучно и утомительно; за плечами у него была и многолетняя вражда с Пушкиным, выпустившим по своему противнику немало эпиграмматических стрел, и издание «Московского вестника», журнала с явно архаичным направлением и старомодными вкусами. Но как ученый Каченовский выступал за строгую проверку материалов, на которых строилась наша древняя история, – он выразил недоверие к этим материалам, а значит, и к тем выводам, которые из них делались; многие события, якобы имевшие место в действительности, он объявил выдумкой, мифом.

Короче, он основал новую школу в русской историографии, названную скептической, что и привлекло к нему внимание студентов.

Константин Аксаков писал: «Молодость охотно верит, но и сомневается охотно, охотно любит новое, самобытное мнение, – и исторический скептицизм Каченовского нашел сильное сочувствие во всех нас. Строев, Бодянский с жаром развивали его мысли. Станкевич хотя не занимался русскою историею, но так же думал».

У «исторического скептицизма» имелась и общественная, даже политическая подоплека. Сам Каченовский по своим взглядам был человеком достаточно консервативным, чтобы не сказать больше. Но пущенная им в оборот идея сомнения походила на сказочного джинна, выскользнувшего из бутылки. Кто знает, куда ему вздумается направить свой путь?

Официальная точка зрения, сформулированная министром народного просвещения Уваровым, гласила: «Прошедшее России было удивительно; ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что только может представить себе самое смелое воображение». Очевидно, что все три начала взаимосвязаны. Сомневаться в прошедшем – значит выражать недоверие настоящему и будущему.

Константин, разделявший увлечение идеями Каченовского, написал драматическую пародию в стихах «Олег под Константинополем».

Утрируя мнения противников скептической школы, автор представил древнего киевского князя Олега, жившего в IX–X веках, человеком вполне современным, «государем эпохи развитой и просвещенной». А в эпилоге действие вдруг переносится в новое время, в университетскую аудиторию; «на лавках студенты», «на кафедре профессор», который безжалостно перечеркивает все, о чем рассказывала пьеса. Конечно, в профессоре легко угадывался Каченовский.

Помилуйте! Какой Олег? Все сказки!..                  …Впрочем,И времена позднейшие сомненьюПодвержены; и весь период этотВ тумане…

Пародию свою Константин написал «с одобрения товарищей». Отрывок из нее под псевдонимом К. Эврипидин появился в «Молве» за 1835 год (закончена была «трагедия» позднее, в 1839 году), а предисловие к публикации, выдержанное в таком же пародийном стиле, написал Белинский. Все это говорило о том, что пьеса выражала общие настроения и мнения кружка Станкевича. И не только применительно к научным проблемам. «Вместе с тем, – говорит Аксаков, – это была пародия и на стихотворные идеализации истории в появившихся тогда некоторых патриотических драмах…» Достаточно вспомнить, что за год до напечатания в «Молве» «Олега под Константинополем» была поставлена «патриотическая драма» Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», что в том же году за публикацию неодобрительного отзыва на упомянутую пьесу закрыли журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф», чтобы понять, какие полемические цели преследовала аксаковская пародия. Она прекрасно укладывалась в то «отрицательное» направление, которое господствовало в кружке Станкевича.

И эту пародию написал Аксаков с его багажом домашних, старозаветных представлений, с пиететом перед преданиями старины, зачастую не более достоверными, чем версия о царьградском походе Олега!..

Да, Константин менялся. Мучительно, трудно, но менялся. «Воздух мысли» оказывал на него заметное воздействие.

Постепенно в центр интеллектуальных интересов кружка выдвигается философия как «наука наук». Станкевич презирает натуралиста, «который считает ноги у козявок», «историка, который, начав с Ромула, в целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия», то есть до VIII–VII веков до нашей эры. Нужно более существенное знание

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату