И вот Гоголя не стало. Пропал и его труд: за несколько дней до смерти писатель сжег беловую рукопись второго тома.
В эту горестную пору Аксаковым стало предельно ясно, как много значил этот человек для России, для русской культуры, для каждого образованного человека. И для их семейства, для каждого из них.
Вера Сергеевна Аксакова – Маше Карташевской, начало марта: «Маменька очень плачет, да и не одна маменька и не одни женщины, плачут и тоскуют мужчины. Мне кажется, мысль о Гоголе завладевает чем дальше, тем сильнее…»
Маша Карташевская – Сергею Тимофеевичу, март: «Осиротели мы совершенно, невозвратно…».
Сергей Тимофеевич Аксаков в «Письме к друзьям Гоголя» («Московские ведомости» от 13 марта): «Гоголь сжег „Мертвые души”… вот страшные слова! Безотрадная грусть обнимает сердце при мысли, что Гоголь не досказал своего слова, что погиб плод десятилетних вдохновенных трудов…».
В письме, не предназначенном для широкого читателя (оно так и называлось: «Одним сыновьям»), Сергей Тимофеевич остановился на причинах трагедии. Аксаков напоминал о том, как еще в середине 40-х годов, наблюдая развитие и усиление проповеднического тона писателя, он высказал сильное опасение за судьбу его художественного творчества. И вот опасения подтвердились. Нельзя быть проповедником-христианином и художником одновременно. «Нельзя исповедовать две религии безнаказанно. Тщетна мысль совместить и примирить их. Христианство сейчас задаст такую задачу художеству, которую оно выполнить не может, и сосуд лопнет».
Иван Аксаков, занявшийся по возвращении в Москву журналистской деятельностью и подготовивший для печати «Московский сборник», открыл это издание некрологической заметкой о Гоголе. Иван Сергеевич вспоминал об огромном впечатлении, испытанном им при слушании глав второго тома, говорил о значении поэта для России и в заключение высказывал горький упрек современникам, парализованным равнодушием и пассивностью. «Не досказав своего слова, похищен смертью человек… на которого так долго обращались взоры, полные надежд и ожидания… Содрогнется ли, хоть теперь, ветреное племя?..»
Первая книжка «Московского сборника» вышла в свет, но дальнейшее издание было запрещено, ибо власти усмотрели в опубликованных материалах, прежде всего в статьях самого редактора, недоброжелательство к «нынешнему порядку вещей». Ивану Аксакову возбранялось в будущем заниматься какой-либо редакторской деятельностью, причем эта мера косвенно задела и Сергея Тимофеевича.
Только что издавший (в 1852 году) «Записки ружейного охотника…», он задумал составить «Охотничий сборник» и обратился за разрешением в Главное управление цензуры. Хотя уже по названию было видно, что сборник не будет трактовать ни о каких политических и других опасных материях, чиновники не осмелились принять решение и через Министерство народного просвещения обратились за разъяснением к самому управляющему III Отделением Дубельту, ибо «фамилия автора напоминает некоторых писателей, сделавшихся уже известными неблагонамеренным направлением своих сочинений». Это, конечно, намек на Ивана и в какой-то мере на Константина.
Л. В. Дубельт, порывшись в делах своего ведомства, 12 сентября 1853 года сообщил свое решение министру народного просвещения Норову. Главный сыщик страны вспомнил все: и аксаковский фельетон «Рекомендация министра», который возбудил «недовольствие государя императора», и опубликование с разрешения Сергея Тимофеевича поэмы «Двенадцать спящих будочников», и увольнение его по высочайшему приказу от должности цензора. И приходил к выводу: едва ли С. Т. Аксаков «будет руководствоваться должною благонамеренностью, и потому едва ли можно ему дозволить издание какого бы то ни было журнала».
Вокруг семейства Аксаковых сгущалась атмосфера официального недоверия и подозрительности.
Осенью 1852 года вырваться из этой атмосферы попытался Иван Аксаков. Наскучив кабинетной работой, томясь по живому делу, которого он был лишен после ухода со службы, Иван Сергеевич решил принять участие в готовящейся кругосветной экспедиции на военном фрегате «Диана». Сергей Тимофеевич не предвидел пользы для сына от этого предприятия: «Тебе нужно дело, настоящее, животрепещущее дело; для тебя и не плавучий кабинет, из которого некуда выйти, был всегда несносен». Иван Сергеевич колебался, мучился, но власти освободили его от необходимости принять окончательное решение, запретив ему участвовать в экспедиции. «В этом отказе виноват один „Московский сборник”», – писал Иван Аксаков.
Тем временем в стране назревала трагедия, которая заставила забыть личные неприятности и беды.
Осенью 1853 года Россия вступила в войну с Турцией. Начавшаяся победами русских войск на Дунае, занятием Молдавии и Валахии, успешными военными действиями на Кавказе, наконец, полным разгромом турецкого флота под Синопом (18 / 30 ноября 1853 года), кампания, казалось, близка к победоносному исходу. Но эти надежды не оправдались. В феврале 1854 года царский манифест объявил о войне с Англией и Францией, поддерживающими Турцию. Союзники высадились в Крыму, осадили Севастополь. 349 дней русские войска героически обороняли город от соединенных сил Англии, Франции, Турции и (с 1855 года) Сардинского королевства, но военное превосходство противника было слишком явным. 8 сентября (27 августа) 1855 года союзники после ожесточенного штурма взяли Малахов курган; удерживать далее Севастополь, превратившийся в груду развалин, не было никакой возможности, и русские войска оставили город. Поражение России, продемонстрировавшее социальную, общественную отсталость страны, эгоизм и своекорыстие царского двора, продажность и бездарность чиновничьего аппарата, вызвало глубокое потрясение в русском обществе.
В славянофильских кругах Восточная война была встречена первоначально с воодушевлением, ибо с нею связывалась мысль об освобождении Балкан от турецкого ига, о всеславянском единстве. Даже трезвый Иван Аксаков поддался господствующему настроению и в апреле 1854 года написал стихотворение «На Дунай!», в котором, по выражению современного историка, «штампы славянофильской публицистики перемежались призывами „свято послужить великому делу”»[44]. Но вскоре к Ивану Сергеевичу пришло отрезвление, а потом и горькое отчаяние.
В январе 1855 года он писал А. О. Смирновой: «Про положение наших крымских дел, про управление, про грабеж чиновников в Крыму рассказывают ужасы. Так и должно быть! Порядок вещей разлагается; страшная деспотическая сила, мечтавшая с такою дерзкою самостоятельностию заменить собою силу жизни, является во всей своей несостоятельности. Пусть же ее банкрутится! Только жаль бедных русских солдат!»
(Это письмо было перлюстрировано и передано царю. Прочитав письмо, Николай I сказал: «Хорош голубчик».)
Не только Иван, но и другие члены семейства были объяты ужасом и возмущением. Обычно законопослушный и тихий Григорий Сергеевич писал: «Сколько беспорядков, интриг, нарушений законов, намеренно и ненамеренно, такое равнодушие к исполнению своих обязанностей, нежелание что-нибудь жертвовать, отсутствие сочувствия ко всему благородному и живому и такие дикие понятия о чести, что приходишь в отчаяние». Это как будто слова Ивана Сергеевича.
Григорий Аксаков получил в это время новое место в Самаре. Готовясь к переезду, он решил взять с собой альбом с портретами всех членов семейства, и
