Легко догадаться, что книга Шишкова нашла вскоре горячего приверженца в лице Городчанинова, а с другой стороны, вызвала взрыв возмущения у большинства студентов.
О невольном единомыслии с Шишковым Аксаков ничего не знал, так как еще не читал книги.
Однажды до начала лекций его окружила толпа студентов. «Вот он, вот он!.. Все в один голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что „нашелся еще такой же урод, как я и профессор Городчанинов… закоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки“…». Похоже было, что „весь гнев с Шишкова упал” на его невольного юного единомышленника.
Но Аксакову несвойственно было отступаться от своих взглядов, даже если они осуждались большинством. Юноша упорствовал, выдвигал все новые аргументы и контраргументы. Раздобыл книги Шишкова – не только «Рассуждение о старом и новом слоге», но и «Прибавления к Рассуждению…», прочитал их и еще более уверился в своей правоте. Приятно было встретить поддержку собственной точки зрения у маститого литератора, «достопочтенного адмирала» и к тому же, как было известно, страстного патриота.
Да, в выступлении Аксакова против Карамзина и в защиту Шишкова не последнюю роль играли патриотические мотивы. Юноше казалось, что развитие русской культуры на европейских началах, внесение в нее идеи западного просвещения, само обогащение родного языка новыми словами и оборотами – все это умаляет национальные традиции. Доля истины в этих опасениях была, но только доля, ибо европеизация отвечала коренным интересам страны, при всех теневых сторонах и издержках этого процесса. Но для молодого Аксакова издержки и теневые стороны заслоняли главное, так как он видел в них покушение на самобытное начало русской жизни. «Русское мое направление и враждебность ко всему иностранному укрепились сознательно, и темное чувство национальности выросло до исключительности». Оговорки насчет «темного чувства» и его «исключительности» принадлежат уже позднему Аксакову. В бытность свою студентом, да и многие последующие годы всей сложности проблемы он еще не сознавал.
На университетской скамье попробовал Аксаков и свои силы «на поприще бумагомарания» – сочинил статью «Дружба» и первые стихи. Произведения эти обличают явные сентиментальные краски, свойственные и массовой лирике того времени, и творчеству окружавших Аксакова начинающих поэтов вроде Александра Панаева.
Вот, например, фрагменты из аксаковской пьесы «К соловью».
Друг весны, певец любезнейший,Будь единой мне отрадою,Уменьши тоску жестокую,Что снедает сердце страстное.Пой красы моей возлюбленной,Пой любовь мою к ней пламенну.Исчисляй мои страданья все,Исчисляй моей дни горести.Пусть услышит она голос твой,Пусть узнает, кто учил тебя.Может быть, тогда жестокаяХоть из жалости вздохнет по мне.Истощи свое уменье все,Разбуди ее чувствительность;Благодарен буду век тебеЗа твое искусство дивное.Заунывная интонация, сентиментальная лексика, включающая такие заезженные поэтические формулы, как «друг весны», «тоска жестокая», «любовь пламенна», «дни горести» и т. д.; обращение к соловью, наперснику влюбленного, поверенному его сердечных тайн, – все это отражало присущий времени поэтический язык. Язык чувствительности, а не чувства, слезливости, а не истинного переживания.
Приводя это стихотворение, датируемое 1805 годом, то есть первым годом его студенческой жизни, Аксаков считал нужным оговорить условность выбранной темы: в ту пору «у меня не было никакой жестокой красавицы, даже ни одной знакомой девушки». К его годам юноши из дворянского круга – Пушкин, например, или Лермонтов – были уже накоротке с «наукой страсти нежной». Для Аксакова эта наука еще являлась заповедной, и его обращение через посредство «соловья» к жестокосердной возлюбленной, попытка развеять ее холодность – все это было навеяно не пережитым опытом, а воображением и литературной модой.
Но спустя некоторое время, через год-полтора, Сергею Аксакову довелось изведать «первую сердечную склонность», о чем он впоследствии рассказал в «Воспоминаниях».
Существовал в Казани небольшой частный пансион семейства Вильфинг, в который был вхож Г. И. Карташевский (возможно, он давал там уроки). Карташевский несколько раз брал с собою Аксакова, и юноша обратил внимание на одну из воспитанниц пансиона Марью Христофоровну Кермик, сироту, девушку удивительной миловидности и красоты. Прошло немного дней, и он уже был в нее страстно влюблен.
На правах друга Аксаков открыл свою тайну Александру Панаеву. Тот «очень обрадовался, бросился ко мне на шею и поздравил меня, что я начинаю жить».
Но Марье открыть свое сердце юноша не решался, вздыхая и томясь по ней «в почтительном отдалении». А вскоре внезапный случай изменил течение событий.
В Казани появился некий молодой человек, очень красивый и бойкий, выдававший себя за шведского графа. Марья без памяти влюбилась в него, и через каких-нибудь две недели сыграли свадьбу. Позднее обнаружилось, что шведский граф – вовсе не граф, а заезжий немецкий авантюрист по фамилии Ашенбреннер, но свадьбу уже сыграли, и молодая красавица со своим мужем навсегда исчезла из Казани, а вместе с тем и из поля зрения Аксакова. Исчезла, так, видимо, и не узнав о тех чувствах, которые питал к ней юноша.
Любовь дала новый импульс стихотворству Аксакова; позднее он вспоминал, что свои «надежды и огорчения» выражал «весьма плохими ребячьими стихами». Это позволяет думать, что с пережитыми событиями связана и его пьеса «К неверной», одно из последних стихотворений студенческой поры, помещенное в «Журнале наших занятий» за февраль 1807 года[26].
Вчера у ног любезнойНа лире я играл;Сегодня в доле слезнойЯ участь проклинал.Вчера она твердила,Что я кажусь ей мил;Сегодня разлюбила,Я стал уж ей постыл.Когда в восторге нежномИ в радости своейВ жилище безмятежномКлялась ты быть моей!Тогда я восхищался,Счастливей был царей;С восторгом наслаждалсяЛюбовию твоей.Но, ах, судьба жестокаСудила мне страдатьИ горести глубокиВсей жизни испытать.О сердце! Кто познаетТвою ужасну власть.Любовь меня терзает,А я питаю страсть.Но если в этих стихах и отражено реальное происшествие, то как же изменилось и преобразилось оно в поэтическом восприятии! Понятно почему.
Много ли поэзии в том, что юноша, говоря пушкинскими словами, «любя, был глуп и нем»? Иное дело горячие признания «у ног любезной», бренчание «лиры», то есть вдохновенная любовная импровизация, страстные уверения и клятвы…
Какая поэзия в том, чтобы уступить в соперничестве с заезжим мошенником? Гораздо эффектнее, если «любезная» охладела, не сдержала своих клятв, обрекая юношу-поэта на мучительное переживание измены… Реальную знакомую Аксакова ведь и «неверной» не назовешь – никаких обещаний и заверений она ему не давала и не могла давать за незнанием истинных его переживаний…
Тем временем
