Что же касается липы, то это самое любимое дерево мужчин и женщин Средневековья. Авторы усматривают в ней одни лишь достоинства и никогда не используют в негативном значении: случай, насколько мне известно, уникальный. Все восхищаются, в первую очередь, ее величественным видом, раскидистой кроной, долголетием, но еще больше – ее благоуханием, ее благозвучием (жужжанием пчел в ее ветвях в пору цветения) и разнообразной пользой, которую она приносит. Липа – одно из самых ценных лекарственных растений в средневековой фармакопее: от его названия (Linde) в немецком языке даже возник глагол lin dern, означающий «лечить», «успокаивать». Липа еще и музыкальное дерево (большинство музыкальных инструментов Средневековья изготовлено из его древесины), а также дерево любви[99]. Этим титулом липу наградили не столько даже за ее красоту, благоухание и музыкальность, сколько за форму листьев, напоминающую сердце. Под сенью липы встречаются влюбленные; ее листья (на изображениях они иногда неправдоподобно большого размера) трепещут, как их сердца. До наших дней дошло множество миниатюр XIII–XIV веков и шпалер XV века, на которых изображено свидание под липой[100].
Но вернемся к немецкой куртуазной лирике миннезингеров. Многое в ней заимствовано у поэзии трубадуров и труверов, которые, начиная с XII века, воспевают особую разновидность чувства: «куртуазную любовь». Определить, что это такое, весьма затруднительно, поскольку самого термина в Средние века не существовало, он был создан в конце XIX века выдающимся филологом-медиевистом Гастоном Парисом. У трубадуров было только провансальское выражение fi n’amor, которое не поддается точному переводу на современный французский язык. «Куртуазная любовь» – всего лишь общее определение средневековой любовной казуистики, недоступной нашему современному восприятию. Тем более что и самому понятию «куртуазность» еще только предстоит получить точную дефиницию. В первоначальном, буквальном смысле оно означает: то, что имеет отношение к придворной жизни; однако в литературных текстах оно подразумевает также (и даже в большей степени) всю совокупность добродетелей, необходимых для того, чтобы вести образцовую жизнь при дворе государя или феодала. Этих добродетелей много: прямота, честность, верность, учтивость, элегантность, щедрость, утонченность, храбрость. Чтобы стать куртуазным, надо быть знатного происхождения, получить хорошее воспитание, обладать изящными манерами и знанием светских обычаев, а также чувством чести, умением вести беседу и производить приятное впечатление. Противоположность куртуазности – «низость», присущая людям низкого рождения, дурно воспитанным, грубым, алчным, скупым, злоречивым, трусливым и неотесанным.
Чтобы выразить все достоинства куртуазного человека, мало одного только зеленого цвета: искренность и прямоту символизирует белый; честность и верность – синий; честь, храбрость и щедрость – красный. Зато зеленый – единственный цветовой символ элегантности, юности, поклонения Прекрасной Даме и чувства любви. В последнем случае, правда, он часто составляет дуэт с красным, который символизирует желание, то есть надежду на плотскую близость.
В концепции fin’amor важнейшее и почетнейшее место занимает женщина; поэт – одновременно ее вассал и ее поклонник. Он хочет не просто завоевать ее благосклонность, но еще и служить ей. А завоевать благосклонность дамы – дело долгое и трудное, тем более что она, как правило, занимает более высокое положение, чем он, часто бывает замужней, а порой отличается высокомерием или своенравием. Современные литературоведы часто спорят о том, действительно ли целью влюбленного поэта (или рыцаря) было обладание женским телом, то есть половой акт. Когда речь идет о трубадурах, поэтах из южных областей французского королевства, на этот вопрос, по-видимому, следует ответить утвердительно: в их лирике постоянно присутствует тема плоти, а значит, у нее есть эротическое измерение. А если так, значит, цветом fin’amor должен быть красный. У труверов, поэтов с севера Франции, и у немецких миннезингеров намерения поэта не так ясны, телесность дамы не так ощутима, от влюбленного поэта ее отделяет большее расстояние. Иногда у читателя создается впечатление, что поэт влюблен в свою влюбленность, что ему желанно только его желание: чтобы стать счастливым, ему достаточно надежды на возможное счастье. В этом случае цветовой эмблемой любви является уже не красный, а зеленый цвет.
Это и понятно: в Западной Европе с очень давнего времени зеленый считается цветом надежды. В поздней Римской империи новорожденного иногда обертывали зеленой пеленой, чтобы пожелать ему долгих лет жизни[101]. Однако в Средние века этот важный аспект символики зеленого (доживший до наших дней) обретает максимальную популярность. Как мы уже знаем, тогдашние девицы на выданье часто носят зеленое платье или какой-либо предмет одежды зеленого цвета. В ту далекую эпоху уходят и корни одной любопытной современной традиции. По давнему обычаю, особенно чтимому среди работниц крупных модных домов, день святой Екатерины, 25 ноября, считается праздником особ женского пола, которые до двадцатипятилетнего возраста не смогли выйти замуж. В этот день «катеринки», надеясь, что святая покровительница избавит их от одиночества, обязательно надевают зеленую шляпку… Но если надежда найти мужа наконец сбылась, зеленая одежда молодой женщины обретает иной смысл: ожидание счастливого события. В эпоху позднего Средневековья зеленый становится цветом беременных. Так, на миниатюрах и фресках, которые изображают святую Елизавету, беременную Иоанном Крестителем, мы иногда видим ее в зеленом платье. Но не одни лишь святые, ожидая прибавления в семействе, надевают зеленое: обычные женщины поступают так же. На картине Яна ван Эйка, традиционно называемой «Портрет четы Арнольфини» (ок. 1434–1435), одной из самых знаменитых картин в истории живописи, мы видим беременную молодую женщину в великолепном платье зеленого цвета, приличествующего ее состоянию.
Надо сказать, позднее Средневековье в этом смысле не придумало ничего нового. Двумя столетиями ранее зеленый уже был известен как цвет ожидаемого материнства: так, хронисты и
