Одно из самых сильных — и в эмоциональном, и в философском плане — впечатлений моей жизни связано с конкретным малоизвестным участком круговорота г…на в человеческой вселенной.
Дело было в 90-х в городе Керчь, он же средневековый Черкио и Воспро, он же позднеантичный Карх, а еще раньше — Пантикапей, столица славного Боспорского царства. Вдоль центрального холма, известного ныне как гора Митридат, сохранились сотни семейных подземных гробниц горожан — слегка эллинизированных скифов, исповедовавших тогда культ фригийско-фракийского конного бога Сабазия. Сабазиасты эти, каждая ячейка общества в собственном дворе, рыли укромные усыпальницы, где на трехметровой глубине укладывали в положенное время очередного покойника. А узкий (вертикальный, отметим) лаз, или дромос, заделывался наглухо до следующей оказии — во избежание посторонних гостей, ибо каждого отошедшего в мир иной снабжали в дорогу необходимой утварью, включая недешёвую керамику и какое-никакое золотишко.
В XIX веке, с присвоением Крыма российской империей, эти залежи полезных ископаемых стали понемногу осваиваться наиболее удачливыми представителями пришлого населения. Они так и назывались — «счастливцы» — и, разумеется, преследовались законом. Поэтому копали ночью, к новым же погребениям добирались не штольнями с поверхности, а продалбливая наугад в разные стороны длинным шлямбуром стены уже обчищенных камер и расширяя шурф, если стержень вдруг переставал испытывать сопротивление глинистого грунта. Так возник постфактум город мертвых, сетевой некрополь, при Советах закрытый археологами для посещения зеваками и новыми авантюристами. Но нам, молодым специалистам института океанографии, удалось подбить на небольшую новую экспедицию туда местного историка, писавшего когда-то по этим захоронениям научную работу и знавшего замаскированную мусором единственную точку входа.
Продвигаться пришлось в основном на четвереньках. Конечно, было страшновато. От покойников в помещениях остались, как правило, лишь отдельные кости черепа или скелета. Зато на стенах сохранились обращенные к усопшим бесхитростные напутственные фрески, отчасти позволяющие предположить влияние на сабазиазм раннего христианства, а также автографы первых непрошеных посетителей, с положенными ерами и ятями.
Архитектура одной из самых дальних камер оказалась необычной. Посередине, почти достигая вершиной потолка, возвышался полутораметровый земляной конус. Вскарабкавшись по нему, я увидел над собой уходящую вверх темную штольню диаметром в ширину плеч, в каких-то засохших потёках. Минутная медитация привела к сокрушительному инсайту: вскрытый полтораста лет назад склеп был использован жившими над ним новыми пантикапейцами как выгребная яма! Я всегда знал, что нам в глубине своей на. ать на наше прошлое, но что эта позиция может быть настолько буквальной, не предвидел даже в самых буйных фантазиях.
Я попирал четырьмя конечностями пирамиду из старинного — судя по обычному черноземному запаху — кала. Мелькнувшее лихорадочное предположение, что камера не ограблена и наваленные холмом испражнения суть маскировка нетронутых фамильных драгоценностей, тотчас сменилось ужасом перед стопроцентно — в этом-то не было никаких сомнений! — хранящимися в пирамиде вирусами и бактериями. Вернувшись домой, я яростно драил кожу и стирал одежду, матерясь, но невольно восхищаясь практичностью своих покойных земляков.
Поиски наземного выхода оскверненного дромоса ничего не дали: ориентировочное местоположение заветного сраного сезама совпадало с покрытым мусором и сорняками пустырем. С тех пор я никогда не встречал столько фекалий одновременно. Но видение летящего г…на, несущегося по аэродинамической трубе машины времени куда-то назад, в далекое прошлое, временами преследует меня.
И я до сих пор не понимаю, что нам вообще делать с собой, если дерьмо из нас так и прет. Мы созданы по господнему образу и подобию, но есть подозрение, что сходство это не во всем. Попытки же прийти к некой единой метафоре приводят к какому-то странному раздвоению мысли. А напрашивающаяся итоговая фраза — «Человечество ходит под себя» — вызывает у меня двойственный образ: привязанного к земле Гулливера и шмыгающих под ним лилипутов.
Глобальное потепление как торжество всего[60]
«… Вот уже три года, как я не ношу зимой перчатки: при заморозках хватает карманов. Вторую зиму обхожусь без шапки. В случае чего достаточно капюшона… Благополучно закончилась первая зима без подштанников».
1 марта 2007 года, когда литератор N завершил этой записью заметки на тему смягчения климата, британские метеорологи продолжали обещать миру аномально жаркий год. Прогноз, как всегда, не сбылся. Год катится под уклон, а достоверно зафиксированный писателем вектор климатического сдвига до сих пор не узаконен наукой окончательно. Длится диспут, отраженный даже в голливудской анимации: глобальное потепление на нас надвигается или всё-таки четвёртый ледниковый период? С одной стороны, тёплый «эффект Эль-Ниньо» у восточного побережья Латинской Америки, с другой — остывание Гольфстрима… Засуха будет всемирная или все же потоп? То, что грядут новые казни египетские, уже известно всем; осталось только выяснить, какие именно. (За что именно, вопроса не возникает. Тут, каждому по-своему, всё понятно.)
На самом деле все гораздо проще. Погода не улучшается и не ухудшается. Она идет вразнос. Кошмарная ситуация, характерная пока для одной только Эфиопии (то засухи, то наводнения, а нормальной жизни нет), становится мировой моделью. Зима в той же Москве бьет столетние рекорды по морозам, лето — по жаре.
А до того, что Потепление и Оледенение способны наступать одновременно, никак не додумаются самые высокие лбы. * * *
И все же при всех зигзагах температурных кривых тенденция к таянию льдов налицо. Испарились воспетые Хемингуэем снега Килиманджаро. Облезает айсбергами чудовищная шапка Антарктиды. Разжижается вечная, как ее когда-то пафосно назвали, мерзлота Западной Сибири. Выбрасывая при этом в атмосферу столько метана, что Киотский протокол уже смахивает на протоколы сионских мудрецов, а выражение «нефтегазовая империя» становится просто саркастическим.
Ко всему перестает быть ледовитым океан. Освобождая от торосов огромные акватории, будто специально для того, чтобы Россия окончательно рассорилась с Америкой — на этот раз из-за арктических, тоже по-своему чудовищных, запасов нефти и газа. При этом мы почему-то убеждены, что, если объявить идущий через полюс подводный хребет Ломоносова естественным продолжением Российской Федерации, конкуренты обязательно остепенятся и умерят свои аппетиты.
Что бы там ни было, а парникового эффекта планете вряд ли избежать. Даже ярые защитники окружающей среды требуют лишь «сокращения выбросов вредных газов». О прекращении никто не заикается. И открытие новых кладовых природы трактуется не как повод сделать наконец над собой усилие, обратиться к чистым видам энергии, остановиться в разграблении, а как свисток в игре «Кто первый разграбит?».
Так что впору заранее селекционировать гигантские хвощи и древовидные папоротники — загонять обратно в землю выпускаемого из нее джинна по имени Углерод. И предвкушать, какие толщи грязного антрацита останутся от предстоящей
