Нужно пробыть хоть несколько часов в безводной степи и видеть людей, которые не мылись уже неделю, надрываясь над своим полем, чтобы понять, что́ сделано.
Спасаются исчезающие реки. Река «Тихая Сосна» выкопана вновь. Ее выкопали, убыстрили, и сейчас она унесет воду с 2500 десятин. Всего осушают 6000 десятин. Условия работы тяжелые. Малярия защищает свои наследственные места. Работали в воде по грудь. Сейчас прислали новые насосы и откачали воду.
Население относится к работам с напряженным интересом и на «Тихой Сосне» внесло в работу 24 000 человеко-дней, дней работы в холодной воде.
Спасенная от болота земля, конечно, переходит к населению.
Кругом очень бедно. Культуры как будто нет никакой.
Она придет за водой и сменит жестокую беспросветную нужду, которую знал край от времени мамонта до вчерашнего дня.
ЧТО ЗА «XМАРОЙ»
Хмара — это облака.
«Что за хмарой?» — спрашивают нас крестьяне тех деревень, в которые мы прилетаем.
«Мы» — это агитсамолет «Лицом к деревне». Он летит через Воронеж — Лиски — Богучар на Астрахань — Гурьев и еще дальше до Москвы. Но он не пролетает деревни, а залетает в них и делает полеты с крестьянами.
Я уже писал, что здесь очень мало воды — только малярийному комару напиться.
Поэтому у Дона, да и у всякой пропадающей речушки стоят огромные села.
Ехать вдоль такого села на лошади — час. Гореть им тоже час.
В селе Мамон, в котором мы гостим, населения 15 000. Аэроплан в воздухе при хорошем летчике — прекрасное средство сообщения. Но как хорошо летающая птица, аэроплан слаб на ноги и может сломаться при посадке.
Наш аэроплан — гидроаэроплан: у него вместо колес большие черные поплавки в двенадцать пудов весом. Подымается аэроплан с воды, как гусь; долго бежит по воде.
Летчик берет штурвал то на себя, то от себя, работая рулями глубины. Машина гудит, вода за самолетом обращается в пыль и пену. Самолет подымается на дыбы, еще глубже рвет воду.
Самого момента взлета никогда не заметишь из кабины.
Мы летим не очень высоко.
Справа к нам подходят дожди. Мы облетаем облака. Земля, видная с самолета, непохожа на деревенскую, она обобщена географически.
Видишь не быт, а какой-то вывод из данных географии и политической экономии. Видишь чересполосицу крестьянских полей, и эти поля похожи на ряд зеленых росписей разной грубости.
А вот чересполосица заменилась правильными, большими, ровно закрашенными квадратами: здесь, значит, проведено землеустройство, и хлеб зреет на широком поле.
В итальянской живописи, кроме обычной перспективы, была еще «перспектива всадника» и «лягушечная перспектива».
В будущей живописи будет перспектива летчика. Тогда и опишем.
Летчику на тихую воду спускаться трудно: трудно определить расстояние от этой воды. А тут еще навстречу тебе летит из глубины твое отражение. Но наш летчик Моисеев спускался на воду прекрасно. Его «птичье чувство» имело и «утиное отделение». На берегу реки уже ждут люди. Они ждут самолета уже несколько дней. Разочаровались, уже издевались над своим авиахимом, все же ждали.
Спускаемся ранним утром. Те, кто спал, бегут к нам из хат. Моются у реки. Начинается митинг.
После митингов начинаются полеты крестьян. В первую очередь летят старики и старухи.
Они просят поднять их повыше. Их интересует: «Что за хмарой?»
Крестьянину в самолете нравится все, начиная с того, что сидеть мягко.
Парни лезут в самолет решительно. Девушки боятся и просят, чтобы их возили по две. Деревня не любит автомобиля. Она к нему враждебно-равнодушна. Но деревня любит аэроплан. Мы пролетели через край, в котором сейчас, перед новым урожаем, почти нет хлеба. Но никогда не услышишь о том, что аэроплан — роскошь. Старуха 77 лет, поднявшись на аэроплане, говорит другим: «На небе ничего нет — за хмарой пусто». И вот у аэроплана идет разговор: «Сколько стоит аэроплан?», «сколько весит?», «скоро ли будут летать все?», «сколько будет стоить билет?», «почему аэроплан не падает?», «нельзя ли отдать сына в мотористы?», «а если бога нет, то почему в прошлом году не выпал снег?». Спрашивают нас, как «очевидцев». Когда отвечал такому старику, седому и яростному (он кричал на меня; «не перебивай — твоя речь впереди»), он выслушал и сказал: «а почему же это прежде не объясняли, а только ругались?» (ругал его внук-комсомолец).
Со стариком сидели бабы. Они не согласны. Но ласковы — им тоже лестно, что человек летает.
У нас сейчас больше направляют больных крестьян в Ливадию. Это, конечно, очень хорошо. Но крестьянин здоровый несколько пресыщен природой. Ему нужны машины, аэроплан, трактор, электрическое освещение. Урожай будет хороший, если «хмары» не помешают.
ДЕРЕВНЯ 1925 ГОДА
Некоторые черты Краснохолмского льняного рынкаЧерез Савеловский вокзал — путь в уездную узкоколейную Россию. Поезд идет 230 верст 17 часов; он стоит на станциях, не зная, как извести время. В вагонах едут сезонные рабочие, возвращающиеся из Москвы, торговцы — на ярмарку. А поезд идет медленно. Версты каплют. У станции «Красный Холм» города нет; есть грязный кружок вокруг садика и несколько тележек. Еду в город за две версты. Город «Красный Холм» — город вокруг двух соборов. В базарный день сюда набивается народ. В небазарный день все тихо, город пуст. Против собора двухэтажный дом — «Производсоюз»; здесь оживленно.
Все уезжают.
Назавтра генеральный бой — годовая ярмарка, Сергиев день в селе Малахове за 30 верст. Деньги должны были прийти с поездом, но не пришли, их занимали в городе, скребли по всем кассам, доставали у товариществ и сейчас ими набивают саквояжи. Сортировщики уже сидят на тележках. Места для меня нет, потому что лошадь по такой дороге лишнего везти не может. Мне достали маленькую лошадь, маленькую тележку и маленького крестьянина. На всем этом я едва мог поместиться с портфелем. 30 верст немного, и я поехал. «Лошадь у меня щекотливая, — сказал крестьянин, — она на передок не кована и шоссе боится». Задние ноги щекотливой лошади тоже были не кованы, и мы поехали не по шоссе.
Несколько дней лил дождь.
Шоссе, как насыпь, возвышалось среди двух длинных болот. «Наши лошади, — говорил мне возница, — к воде привыкли, мы около реки живем». И лошадка действительно довольно весело везла тележку по грязи. Разговор от самой станции «Красный Холм» везде один и тот же — лен, лен и клевер. Клевер привел в этот край лен, который любит расти по клеверищу, и привел с собой также и скот.
Мы выехали из «Красного Холма» часа в три.
Я не знал, куда девать время на этой дороге, на которой версты капали так медленно. Ночевать пришлось в одной деревне в одиннадцати верстах от села Хаботское. Изба чистая, стены мытые и тараканы свежие, не противные. «А обои мы скурили сами», — сказал мне хозяин,
