Потом здесь хотели устроить музей. Но из фазанника без фазанов музея не вышло. Теперь здесь будут мочить лен, и вокруг льна создается целый комбинат.
Льнообделочный завод, маслобойный, электрическая станция, которая будет работать на костре (отброс, получающийся при обработке льна), и ремонтная мастерская. Кустарная маслобойная промышленность и домашняя обработка льна кончатся.
Примечание 1927 года. Завод построен. Пока строились льнообрабатывающие заводы, о них спорили.
Казалось, что такая индустриализация преждевременна при дешевых рабочих руках.
Сейчас уже выясняется удача заводов: в районах их постройки увеличивается культура льна, и появляются посевы нового типа: коллективные, чистым зерном произведенные.
Это не полоски льна, а льняные поля.
60 ДНЕЙ БЕЗ СЛУЖБЫ
Это не потому, что я уже писал об автомобиле, я буду снова писать об автомобиле. Меня ободрил Осинский своей статьей в «Правде»[401]. Он прав — на таких больших дорогах нельзя жить без автомобиля. И старые и не совсем доломанные машины сейчас настолько крепко въехали в самый быт раскинутой страны, что если бы вырезать их или если они сами доломаются, то мы можем отсидеть деревню. У нас будет застой крови, и мы не сможем шевелить пальцами.
В Киеве все еще стоит старый вокзал, и у старого вокзала стоят десятки извозчиков днями, потому что Киев из тех городов, который должен был бы переехать на другое место, но не может.
Города, как ногти и волосы, живы тогда, когда растут. Город иногда растет даже на мертвой стороне, так как часы могут идти на мертвом. Но город может быть и не нужен. В Киеве строится только одно здание и то достраивается. Правда, еще строится кинофабрика, но это не здание, а покрытое пространство для юпитеров, и оно не связано с Киевом, а строится при квартирах.
В Киеве — Днепр и Крещатик и мануфактура в магазинах та самая, которую трудно достать в Москве, и очень много казино с наглыми и подробными описаниями правил игры, нарисованными на стеклах. Но Киев не живой город.
Города переезжают. Новороссийск перелезает на другую сторону бухты к цементным заводам. Мертвая Керчь, город, в котором много женщин, сидящих в открытых окнах на подушке, — Керчь переходит к строящемуся заводу. Питер ползет к окраинам и становится городом-бубликом с красивой мертвой серединой, а Киев — город административный.
В нем и встретил меня невероятный автомобиль с мальчиком, сидящим на крыле и подливающим бензин из бутылки в карбюратор с падающей крышей, которую шофер поддерживает одной рукой, и с женой шофера, которая ездит постоянно с ним, потому что все равно нет пассажиров.
От измызганного автомобиля, в котором работали только два цилиндра, я попал на дряхлый пароход. Пароход маленький, в нем не каюта, а камеры, и 2 колеса, и капитанская рубка не по середине, а сбоку на колесах — их две, так что капитан едет на пароходе, как женщина в дамском седле. Пароходу лет 50, а большого пустить нельзя, потому что он не пролезет под мост.
Днепр при сотворении мира был перерезан порогами на две части, и поэтому большие пароходы на нем не жильцы. Вот и доламывается старая рухлядь.
Днепр извивается так, что через плавни принимаешь правый берег за левый. Дует встречный ветер на якоре, неделями останавливаются плоты, идущие к Днепрострою.
Встретился с Федором Гладковым. Гладков недоволен пароходом и сердится. Съедает обед и сердится после обеда. Недовольный человек. В камерах душно. По два человека — воздуха нет.
На стоянках пароход пригуливается прямо к берегу, потому что пристани давно сожжены и еще не отросли на берегу.
Базар около парохода — прямо в воде. Бабы стоят по колена в реке. Вечером в кустах загораются, как окурки, фонари, показывающие фарватер. Столбы мотаются своим отражением в воде, как веревки.
Приехали в Днепропетровск (б. Екатеринослав). Это живой город с большим будущим. И здесь в гостинице подают, вместе с самоваром, сообщения о Махно. «Вот здесь, — говорят, — в лифте он был расстрелян, а на дворе стоял пулемет, а я…» — и воспоминания идут дальше.
В газете никто ничего не знает о порогах. «Есть, — говорят, — Ивирницкий, историк, который знает, но Ивирницкий уехал».
Поехали на лодке а Лоцманскую Каменку и тут на берегу нашли лоцмана. В доме разрисованный зеленый сундук на колесах XVIII века, фольговая икона и бумажные венки на потолке; полы посыпанные травой.
Нас только двое на дубе. Нас не хватает, — а дубами здесь зовут большие лодки, — так их звали в XI веке.
На стенках, в качестве украшений, висят рисунки из жизни животных — Брема. В Тифлисе потом раз я видел в духане на стенке рисунки, изображающие разные формы листьев, из какого-то учебника ботаники. Мне показалось интересным, за что принимает это сам хозяин. Я спросил его, что это такое? Духанщик мне ответил спокойно: «Бульвар». Нашего хозяина в Каменке звали «Горячим», а по имени Ефим, и он нас повез на двухвесельной лодке. Сын греб двумя веслами. Я сел потом на эти весла. Правое весло ни по весу, ни по длине не напоминало левое. Грести ими было так же неудобно, как ходить с самоваром по натянутой проволоке (был такой специальный русский цирковой номер).
Пороги шипят, как примуса. Их 13, а между ними заборы. Вода из них прыгает вверх, и эту волну зовут здесь грозою. Маленькие пороги — крутящиеся — зовут бычками и, действительно, они мычат. Через пороги идут плоты, и много плотов. Плоты длинные, на них весла из бревен — три сзади и три спереди. Гребут на них отчаянно. Нужно, пройдя через порог, сразу поворачиваться, чтобы попасть на русло другого порога, и каждый день быть в зависимости от высоты воды фарватера другого. Плоты идут партиями. Старший плот имеет избушку — на нем провизия и хозяин. Раньше его пускали последним, сейчас он идет первым для ободрения остальных.
Через первые пороги мы прошли каналами. Каналы проложены через самые пороги левым берегом, а правым идет старый казачий ход. Вода перед каналами пухнет, круглится и становится похожей на шоссе, т. е. середина высока, а по бочинам низко. Она вливается в узкое пространство между двумя каменными дамбами. Лодку несут волны, становят ее на корму.
Каждый порог имеет свой характер, и самые ядовитые пороги — последние, особенно один с хорошим названием «Лишний», а еще ядовитее считается камень перед самым Кичкасом.
Когда вы пройдете 13 порогов, есть камень под названием «Школа». На нем разбивались больше всего. «Ненасытец» совсем страшный. Он в ширину верста, в длину — верста с четвертью. Едут его минуту. В его канале вода так быстро
