ВЗРЫХЛЯТЬ ЦЕЛИНУ
Речь тов. Шкловского— Я взял слово первый, как первый, упоминаемый в докладе т. Ставского[599], и еще потому, что я не собираюсь ни прятаться, ни говорить, что споры о формализме меня не касаются.
Та фраза из моей книги «Теория прозы», которую процитировал т. Ставский, была написана мной в 1923 году. Книга переиздана в 1929 году. Тогда я был с этой фразой согласен.
После этого у меня были статьи, которые назывались «Памятники научных ошибок». Была книга «Материал и стиль в романе Льва Николаевича Толстого „Война и мир“», но на эту книгу, насколько помню, я рецензии не имел.
Затем у меня была большая книга «Чулков и Левшин», не свободная от исторических ошибок. Но на эту большую книгу я рецензии не имел.
В журнале «Знамя» я напечатал в этом году две повести. На одну из них была рецензия.
Я принимаю участие в коллективных работах. В частности, работаю над «Людьми железнодорожной державы»[600]. Я с трудом поднимал на эту работу Андрея Платонова и горжусь тем, что он написал такую вещь, как «Красный Лиман».
Трудно, трудно, когда эхо твоего голоса живет дольше твоего голоса. Я виноват. Я виноват в том, что, как крестьянин с сохой, который ищет мягкой земли и не поднимает целину, я после своих формальных работ не имел мужества для того, чтобы написать серьезные большие книги, заставить издательства их обсудить и не уклоняться от работы над такой книгой, как «Приключения монастырского служки».
Необходимо нам, критикам, писать теоретические работы, а не собирать статьи. Писать на большом уровне настоящие книги, с настоящим теоретическим сердцем.
Какую же ошибку делали формалисты и в чем основное несчастье формализма? Первым теоретическим шагом формализма была попытка отделиться от жизни и выделить себе «сетльмент искусства», куда бы не входил социализм. Это было сделано, может быть, бессознательно, но во всяком случае было сделано. Сегодняшний формализм, как мне кажется, является формализмом двух значений одной вещи. Форма построения предмета не оказывается законом его построения. Люди уходят на мягкую землю и вместо того, чтобы поднимать целину, пашут там, где было распахано.
Партия требует от нас поднять целину, а мы не сумели использовать помощь партии и продолжали ковыряться в том, что было раньше. Мы отыгрывались старым умением и старыми навыками. В этом сам вопрос формализма, который не имеет своей законченной идеологии, но является результатом того, что человек не сделал идеологию своей художественной походкой.
Мы брали предмет, явление остановленным, не понимая, что если образ повторяется, то он изменяется, становится другим. Мы, диалектики искусства, не понимали, а нарезанное для исследования искусство было нами неправильно описано.
Мне первым сказал об этом Александр Блок. Он сказал: «То, что вы говорите про искусство, правильно, но так знать, как вы говорите, поэту вредно».
Я думал, что Блок понимает меньше меня, но он понимал так, как Толстой. Помните в «Войне и мире» Наташа Ростова заехала к дядюшке. Он превосходно пел русскую песню. Пел, не думая о музыке, желая передать слова, и тогда рождалась мелодия. Стремление рассказать приносит форму, как дар. Этого мы не понимаем. В этом внутренние ошибки людей, которые писали для себя отдельно и для читателя отдельно. Раньше писали отдельно для дореволюционного читателя, а потом стали писать отдельно для нового читателя. Это создавало формализм.
«Броненосец „Потемкин“» Эйзенштейна был понятен потому, что Эйзенштейну был понятен ход броненосца. И приемы «Броненосца „Потемкина“» легли в «Октябре» складом. Мы тогда Эйзенштейну ничего не разъясняли, потому что это нам понравилось.
Этому «забавному» отношению к искусству можно противопоставить отношение Толстого, который свои вещи давал переводить на французский язык, потом давал другому переводчику перевести с французского на русский и сравнивал. Он хотел при помощи слова освободить мысль от слов, передать ее совершенно точно.
Что же делать нам, товарищи?
Прежде всего нужно писать для себя, и если не умеешь писать для себя, то не пиши.
Нужно сговориться с собою начисто.
Что еще нужно?
Нужно поднимать настоящие вопросы. Я не хочу обвинять издательства, хотя они боятся авторов. Если вы зайдете в Гослитиздат и увидите программу выполнения, вы убедитесь, что хорошее выполнение только по классикам. Классиков сработали на 200 процентов. А вот нужно, чтобы мы работали на 200 процентов.
У меня есть написанная работа по теории романа, с которой я согласен. Но когда я приношу ее в редакцию, то из нее вырезают кусочки — про Бальзака, про Пушкина, а прав я или неправ, я не знаю.
Сегодня я узнаю о том, что в 1929 году я неправильно писал.
Нет у нас книг по Пушкину, нет биографии Пушкина, нет теории литературы и истории литературы. Она вся спряталась в примечаниях.
Мы не «инженеры», а мы гайки навертываем. Нужно требовать от себя инженерных знаний.
Мы сидели с Маяковским за одним столом, спорили об одном и том же, а пути наши разошлись, потому что у него была «путевка», он знал, для кого писал.
Дело не в том, что у Кирсанова в одном стихотворении все начинается буквой «м». Можно и с «м» сделать хорошо. Мало ли в фольклоре игровых моментов.
У него нет путевки. У него нет того жезла, который дают железнодорожнику. А вы ему «м» зачеркиваете.
Мне жалко, что мы так непринципиально, мелко ошибаемся. В кино есть ошибочное направление. Но вот я смотрю, как переживают люди картину в кино. У Эйзенштейна бóльшая ответственность за искусство, чем у нас.
Возьмите людей «Железнодорожной державы». Люди хорошо пишут. Люди научились говорить. Люди хорошо думают. Стенограммы их выступлений (на которые так это поплевывает Эренбург) из года в год улучшаются. Это не стенографистки научились лучше записывать: это люди изменились. У людей голос изменился. Я спрашивал одного машиниста — старика 60 лет, он 45 лет работает, у него орден, — почему он продолжает работать на паровозе, почему не уходит на пенсию. Он ответил:
— У меня жена старая, товарищи старые и сам я постарел. А вот когда я сижу на паровозе, то радуюсь я: ту гору, которую раньше паровоз брал, задыхаясь, он берет теперь не переводя дыхания. Я молодею на паровозе. И что же, я от этой молодости пойду в свою домашнюю старость?
У него чувство ощущения здоровья страны. С таким чувством, при таком подходе у него не будет формализма. (Аплодисменты.)
РАЗГОВОР С ДРУЗЬЯМИ (О ФОРМАЛИЗМЕ В КИНО)
IУ Золя есть книга о художнике[601], который пытался преодолеть условность краски. Год за годом работал он. Он писал городской пейзаж, писал цветы.
Когда умер ребенок, художник писал труп ребенка, стремясь передать точное
