Поэтому в один прекрасный день, не говоря мужу ни слова, она отыскала в телефонной книге номер адвоката. На ее счастье, адвокат пользовался услугами нашего агентства, и вот так я познакомился с ней. Я был вместе с ней и фотографом, когда Дональдсона застали с любовницей, и видел, как на нее это подействовало. Вот почему я сказал, что это причинило ей больше страданий.
— Ненадолго, — сказала Рут. — Похоже, она прекрасно оправилась от этого.
— Я веду к тому, что она не оправилась. Именно это сделало ее такой, какой она стала сейчас.
— Но какой бы сейчас ни была, — заговорила язвительно Рут, — она явно обожает мужчин; прямо-таки из кожи лезет возле них от любви и преданности. Если неверность мужа действительно что-то значит, то подействовала бы противоположным образом, разве не так? Вызвала бы у нее презрение к мужчинам.
— Нет, не вызвала бы. У тебя на этот счет блестящая теория, но она неприложима к миссис Дональдсон. Презирает она только себя. Скажи я ей это в лицо, она назвала бы меня лжецом и была бы уверена в своей правоте, но это очевидная правда. В глубине души она чувствует себя неполноценной. Считает, что должна была предоставить в браке что-то — может, сексуально, может, интеллектуально, не важно, — но не предоставила. Поэтому то, что она делала с Гриффитом, что делает теперь с Алексом, представляет собой сверхкомпенсацию. Выбирает мужчину, которым восхищается, и, клянусь богом, старается доказать себе, что может быть для него превосходной парой. Незаменимой женщиной. Вот что сделал с ней Дональдсон — выбил из-под нее опору.
Рут посмотрела на него с любопытством.
— Она тебе очень нравится, правда?
— Не знаю. Я жалею ее. Насколько может нравиться человек, которого жалеешь?
Он нарочно метил этой фразой в цель, мысль о ее связи с Ландином, о необходимости разорвать эту связь, бросить Ландина в чистилище внезапно охватила его, как физический голод. Но Рут лишь продолжала оценивающе смотреть на него, уголок губ со шрамом растянулся в легкую кривую улыбку.
— Совершенно расколотая личность, — сказала она наконец, и он понял, что промахнулся.
— Спасибо, — сказал он. — И ранимая. Не забывай этого.
— И ранимая, — сказала она.
Остальную часть пути к дому Рут была погружена в свои мысли, и Мюррей мог только задаваться вопросом, что это за мысли, не смея вторгаться в них. Путь был безмолвным, но приятным для него, потому что, когда они переходили улицу возле Юнион-сквер под угрожающим светом фар поздних машин, он взял ее под руку, и она не отдернула руки, не возразила. «По крайней мере, — сказал он себе, — я до такой степени добился физического обладания», и мысленно улыбнулся тому, что сказал бы Фрэнк Конми о своеобразной любовной игре, какую он вел, и окольном пути, каким вынужден был вести ее шаг за шагом.
Фрэнк Конми всегда утверждал — используя англосаксонские архаичные выражения, — что существует всего один вопрос, который нужно задать женщине, если хочешь ее, а она пусть ответит — да или нет, даст или не даст, никаких ухаживаний и никакой беготни, никаких серенад под ее окном, никаких поездок по парку в карете, запряженной дурно пахнущей лошадью, но да или нет, и если нет, то и черт с ней. Любовь, считал Фрэнк, — биологическая потребность с красивой этикеткой. Нечто придуманное людьми, которые писали популярную музыку или рекламные объявления, помогающие сбыть свой товар. И каждого, кто сомневается в этом, нужно запереть для его же блага, пока он не оказался с обручальным кольцом в носу, которого ведут, как быка, на бойню.
Поскольку Фрэнк не терпел, когда оспаривают его мнение, и это мнение казалось подкрепленным логикой, Мюррей особенно над ним не задумывался, но воспринимал его как мудрость для душевного блага ученика. Но теперь подумал и вспомнил, как выглядел Фрэнк, его излагая — большое лицо, красное от прилива крови, одна рука расплескивает бренди из суженного кверху бокала, другая резко рубит воздух в подтверждение сказанного, голос убедительно гремит — и нашел эту мысль слегка неприятной. Может, Фрэнк тогда говорил дельно, но ощущение руки Рут в своей руке делало его мысль раздражающей, жесткой, ничтожной, а думать о Фрэнке так было мучительно. Но ничего не поделаешь. Вот тебе и Конми, старый философ, с неловкостью подумал Мюррей.
У двери дома Рут порылась в сумочке в поисках ключа, потом неожиданно взглянула на Мюррея и сказала:
— Знаешь, что-то все-таки есть в этом фрейдистском взгляде. Я говорю о забывании того, что подсознательно хочешь забыть. С тем, что я хотела сказать тебе на вечеринке, произошло это самое. Я только что вспомнила, что это было.
— Превосходно. Но если не хочешь об этом говорить…
— Нет, как раз хочу. О том, как повела себя, когда ты в последний раз подвозил меня домой. Потом я сожалела об этом, но не знала, как извиниться. Хотела позвонить тебе, но всякий раз, когда поднимала трубку, задумывалась, что сказать, и клала ее. Думаю, именно это произошло, когда я увидела тебя на вечеринке. Начала я отлично, а потом при первой же возможности у меня началось некое забытье. Но сейчас, слава Богу, я не в забытьи, так что могут сказать, что в тот раз я вела себя плохо и должна перед тобой извиниться.
Холодный ветер обрушился на Мюррея, погнал сухую листву по его ступням, но он стоял, глядя на Рут, согретый чудесным ускорением бега крови по жилам.
— Странно то, — сказал он, — что со мной было то же самое. Я думал, это моя вина.
— Нет, твоей вины не было.
— Тогда что это было?
— Не знаю. — Они говорили приглушенными из-за позднего времени голосами, стояли в дверях вплотную друг к другу, и проходившая мимо пара посмотрела на них с любопытством. Рут подождала, чтобы они прошли, а потом сказала с легким раздражением: — Наверное, я боялась. Какая разница?
— Никакой, если не боишься теперь. Боишься?
— Да.
— Меня?
— Да. О, не знаю. Почему все, что я говорю, ты принимаешь совершенно всерьез? Я сказала тебе, что это напоминает Вальпургиеву ночь; все перепуталось. И я много выпила. Это заметно, правда?
Мюррей положил руки ей на плечи и очень мягко встряхнул ее.
— Ты в самом деле боишься меня?
— О, пожалуйста, — сказала она, но не попыталась высвободиться из его рук, как он
