Рассказывают, что его (или, вернее, ее) происхождение связано с вопросом о вивисекции. Художник Роберт Горн, проживавший в Нью-Йорке, однажды завтракал со случайным знакомым — молодым физиологом. Разговор коснулся опытов над живыми зверьми. Физиолог, человек впечатлительный, еще не привыкший к лабораторным кошмарам, выразил мысль, что наука не только допускает изощренную жестокость к тем самым животным, которые в иное время возбуждают в человеке умиление своей пухлостью, теплотой, ужимками, но еще входит как бы в азарт — распинает живьем и кромсает куда больше особей, чем в действительности ей необходимо. «Знаете что, — сказал он Горну, — вот вы так славно рисуете всякие занятные штучки для журналов; возьмите-ка и пустите, так сказать, на волны моды какого-нибудь многострадального маленького зверя, например, морскую свинку. Придумайте к этим картинкам шуточные надписи, где бы этак вскользь, легко упоминалось о трагической связи между свинкой и лабораторией. Удалось бы, я думаю, не только создать очень своеобразный и забавный тип, но и окружить свинку некоторым ореолом модной ласки, что и обратило бы общее внимание на несчастную долю этой, в сущности, милейшей твари». «Не знаю, — ответил Горн, — они мне напоминают крыс. Бог с ними. Пускай пищат под скальпелем». Но как-то раз, спустя месяц после этой беседы, Горн в поисках темы для серии картинок, которую просило у него издательство иллюстрированного журнала, вспомнил совет чувствительного физиолога — и в тот же вечер легко и быстро родилась первая морская свинка Чипи. Публику сразу привлекло, мало что привлекло — очаровало, хитренькое выражение этих блестящих бисерных глаз, круглота форм, толстый задок и гладкое темя, манера сусликом стоять на задних лапках, прекрасный крап, черный, кофейный и золотой, а главное — неуловимое прелестное — смешное нечто, фантастическая, но весьма определенная жизненность, — ибо Горну посчастливилось найти ту карикатурную линию в облике данного животного, которая, являя и подчеркивая все самое забавное в нем, вместе с тем как-то приближает его к образу человеческому. Вот и началось: Чипи, держащая в лапках череп грызуна (с этикеткой: Cavia cobaja) и восклицающая «Бедный Йорик!»; Чипи на лабораторном столе, лежащая брюшком вверх и пытающаяся делать модную гимнастику, — ноги за голову (можно себе представить, сколь многого достигли ее короткие задние лапки); Чипи стоймя, беспечно обстригающая себе коготки подозрительно тонкими ножницами, — причем вокруг валяются: ланцет, вата, иголки, какая-то тесьма… Очень скоро, однако, нарочитые операционные намеки совершенно отпали, и Чипи начала появляться в другой обстановке и в самых неожиданных положениях — откалывала чарльстон, загорала до полного меланизма на солнце и т. д. Горн живо стал богатеть, зарабатывая на репродукциях, на цветных открытках, на фильмовых рисунках, а также на изображениях Чипи в трех измерениях, ибо немедленно появился спрос на плюшевые, тряпичные, деревянные, глиняные подобия Чипи. Через год весь мир был в нее влюблен. Физиолог не раз в обществе рассказывал, что это он дал Горну идею морской свинки, но ему никто не верил, и он перестал об этом говорить.
Набоков дает краткий и исчерпывающий анализ механизма работы каваии. С одной стороны — мода, милота, трогательное очарование вымышленного зверька, при этом тут же — цинизм, вивисекция (Набоков не может не издеваться над этим символом массовой культуры), а с другой — настоящая, «реальная» (даром что тоже выдуманная автором) жизнь с ее страстями и браунингами: Набоков вводит героя — знатока живописи Бруно Кречмара, которому приходится разбирать дело о, как сказали бы сейчас, нарушении копирайта («Модный художник Кок написал портрет фильмовой артистки Дорианны Карениной. Фирма личных кремов приобретала у нее право помещать на плакатах репродукцию с портрета в виде рекламы своей губной помады. На портрете Дорианна держала прижатой к голому своему плечу большую плюшевую Чипи. Горн из Нью-Йорка тотчас предъявил фирме иск»). Параллельно в жизни Кречмара разворачивается любовная драма — он, никогда не изменявший жене, влюбляется в шестнадцатилетнюю капельдинершу из кинотеатра; ему в голову приходит даже «взять браунинг и застрелить незнакомку». Чем кончилось дело, мы помним.
В заключение мне хочется привести два контрастных примера того, как обстоит дело с каваии в современной поэзии:
Сергей Гандлевский* * * Раскачиваетсяволнаимоетбережок.Он — рыцарьбедный, аонаслабанапередок.Унихсрассветамимими —чаек, герань, уют,аближеквечеруонивсердцахтарелкибьют. Неразонвскидывалкопье,новбитвахтосковалпоглупымвозгласамее —«прикольно», «блин» и «вау».Вконцеконцов, смахнувслезу,вужаснуюгрозууплылонпоморювтазунаголубомглазу. Все, чтоздесьмелютолюбвимеждудвумялюдьми, —херня, горионоогнем,[…]оноконем!Я — дядяслевоюрезьбой,сповиннойголовой.Вотястоюпередтобой,каклистпередтравой. Анна Логвинова* * * Небо-то, небо!Сослепительнымсолнцем,сбелоснежнымиоблакамивформечудовищ. Кто-то, по-моему, оченьхочет,чтобонисталинами,акто-то, кажется, хочет,чтобымыскем-нибудьвэтомсмыслепоменялисьместами. Анебосебечудовищнайдет,нанего, можетбыть, работаетцелыйзавод.Посмотри, мы — вообще!Мывообще — мимими!Нет, даваймынестанемчудовищами. Мимими — этотожеведьофигенно,мимими — этото, изчегоможносделатькремлевскуюстену: МиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиМиГлава 1. Феномен каваии
«Сейлор Мун» в Италии
В 1994 году в университетском городке Болонья, где я некоторое время занимался историей кино, как раз перед началом летних каникул все афиши на столбах и стенах вокзала вдруг сменились. Перемена произошла повсеместно, но меня удивило содержание плакатов. Это был листок манги для девочек-подростков, изображавший девочку с золотыми волосами в матросской форме, которая обращалась ко мне с призывом: «Девочки, лето!» Незадолго до этого по всей Италии показывали анимэ про воинственную девочку «Сейлор Мун — луна в матроске»; мультфильм прогремел, и, соответственно, итальянские железные дороги развернули рекламную кампанию летнего отдыха. Рекламы висели на всех станциях, и когда я тем летом путешествовал по Италии, повсюду мне встречалось смеющееся лицо Усаги Цукино. Но это еще не все. В киосках на каждой станции продавался ежемесячный журнал манга про Сейлор Мун, который лежал на самом видном месте. Продолжалось это дело вплоть до последнего номера.
Болонья — дико спокойный городок, куда не забредают туристы. То ли оттого, что здесь находится старейший в мире университет и масса букинистических лавок, то ли отчего-то еще, но когда я прогуливался среди колоннад тыквенного цвета, вся моя токийская жизнь последних месяцев с ее заботами и толкотней казалась мне чем-то нереальным. Но даже в этой Болонье нашлась пара специализированных магазинов с мангой, которые украшала дюжая пластмассовая кукла made in Japan, чем-то напоминавшая фигуры в храмах. Среди студентов, с которыми я познакомился, были молодые люди, увлекавшиеся девчачьими анимэ и разбиравшиеся в предмете гораздо лучше меня. На следующий год я покинул этот городок и вернулся в Токио. И тут до меня дошли слухи, что в Болонье открылся первый в Европе «Мандаракэ» — известный японский манга-букинист. Не в Париже, не в Амстердаме, а в Болонье. И мне показалось, что в этом нет ничего удивительного.
Япония, которая начинается
