Тут я припомнил нативный карельски хлеб, выменянного в лагере за керосин у вольняшки из местных, скорее из интереса, чем реальной надобности. Та булка подкупила меня непривычно красивой, поджаристой коркой, но стоило ее разломить — мякиш натуральным образом высыпался в испуганно подставленную ладонь. Бросать в рот его пришлось отдельно. На мой недоуменный вопрос "что за х. ня?!" пожилой карел ответил как само собой разумеющееся: "Так то от коры, всего-то четвертушку хозяйка ложит", и торопливо зачастил, в опасении, что я откажусь от мены: "Не сумлевайся, паря, добрый хлеб. У нас все так едят. Вот на Лехте-озере всю половину корой кладут"![150]
Тогда я подумал на какое-то специальное карельское растение. Теперь же, по привкусу, сразу разобрался — в карельский хлеб добавляли части коры самой обычной сосны.
— Нет чтобы сразу спросить из чего, — ругнулся я вслух. — Хотя лучше поздно, чем никогда.
Ободрав от корней до высоты собственного роста молодые окрестные сосенки, я стал обладателем целой кучи весьма недурной еды.[151] Насытившись продуктом в оригинальном виде, и не представляя процесса превращения коры в муку, решил сварить кашу. Не прогадал. Масса разбухла, стала однородной, а сдобренная кусочком пеммикана — показалась настоящей пищей богов.
Именно в этот момент, с сытым желудком, в тепле и относительной безопасности, я окончательно перестал сомневаться в успехе:
— Дойду! Непременно дойду!
Проснулся с рассветом, прекрасно отдохнувший и полный сил. Допил настой, подкрепился остатками каши. И уже час спустя шагал по изрядно надоевшим рельсам вперед, на север. Скоро попались и очередные путешественники. По полотну навстречу мне неторопливо двигались двое мужиков, один постарше, лет под 50, второй помоложе, лет 20–25. Оба невысокого роста, одеты в невыразимое буро-серое рванье и лапти, лица заросли давно не стрижеными бородами. Весь их багаж состоял из микроскопических узелков. Скрываться в горах от таких колоритных персонажей мне показалось совсем уж лишним.
Подходя, они дружно, чуть не в один голос поздоровались со мной. Я ответил тем же, и на всякий случай широко улыбнулся. Наверно, необычность моей мимики придала старшему решительности. Он остановится и спросил:
— Хозяин, а у тя спичек нетути?
Чего-чего, а этого добра я взял с запасом. Незаметно сбросив в кармане с руки петлю кистеня, вытащил уже початый коробок:
— Держите, уважаемый.
Мужик, было, протянул руку, но враз конфузливо отдернул:
— Тако бы и табачок имейца? Я ж об спичках токмо так, глянуть, каков ты человек есть.
— Увы, — развел я руками. — Понимаете ли, не курю совсем, — и доверительно добавил, так как давно убедился, что в некурящего парня местные не верят наотрез. — Врачи запретили, сказали, и года не протяну, если не брошу немедля.
— Вон оно че, — протянул собеседник, явно пытаясь осознать полученную информацию. — Мы ж ден пять как не курили. Тянет тако, не дай Господи!
— Погодите чуток, — я вовремя вспомнил, что в советской стране курят примерно то же самое, чем я собирался отпугивать собак. — Курить-то, и правда, не курю, а вот приятели иногда балуются.
Сняв рюкзак, залез в боковой карман и выудил заботливо завернутую в промасленную папиросную бумагу пятидесятиграммовую пачку. Отсыпал добрую половину в трясущиеся, покрытые трещинами и мозолями руки. Мужики мгновенно свертели из куска газеты самокрутки, прикурили и, окутавшись клубами удушливого дыма, уселись прямо на оголовок рельса. Я пристроился напротив с вопросом:
— Вы хоть откуда такие будете? Из лагеря поди освободились?
— Та нет жеж, по вольному найму мы, лес валили, — охотно отозвался молодой, рассматривая мою некурящую персону с тем же старанием, что появляется у детей на экскурсии в зоопарк при виде фиолетового языка у жирафа. Вроде давно знакомая по картинкам животина, а взяла и удивила на ровном, можно сказать, месте.
— Насилу тока живы вырвались, — мрачно добавил старший.
А младший тут же дополнил с издевкой:
— Заработать собирались! Вот оно и получилось, — он протянул вперед свою ногу в рваном лапте, из которого во все стороны торчали ошметки обмотки. — Весь заработок такой жеж.
— Ох ты, Господи! — широко перекрестился его напарник. — Нонче вона люди бают, в лагере-то лучшее, чем на воле. Хлеб, кашу дают. А на воле чо? — он с видимым наслаждением затянулся, — вот те и вся воля туточки. Здеся куш вербовшики посулили, а хлеба, одежи нету, жить негде, гнус жрет поедом али мороз кусает, до дому начальник не пущает, документу нипочем не дает. Мы ж ево Христом Богом молили, пустите, видите ж, мрем тута. Отощавши еще с дому, сил нету, а баланы пудов пяток тянут, а то и поболе. А их ж по болоту тягать! Ну, пожалел он нас, все ж тако добрый человек, дал документу. Тако идем таперича, тута хлеба просим, тама еще чо. Верстов сто почитай на чугунке проехали, нету боле денег совсем. Не чаем как до Питера добрести.
— А в Питере чо? — зло сплюнул молодой. — Накормят тебя в Питере, как жеж.
— В Ленинграде накормят, — вмешался я в перепалку. — Большой город, не откажут, а лучше к ремеслу пристраивайтесь, — вспомнив историю, продолжил: — Только не вздумайте на Украину или в Поволжье идти, недавно слышал от ученых друзей — голод там ожидают великий через два или три года.
— Тако будем сызнова христарадничать, — покорно согласился старший, совершенно не обратив внимание на предупреждение.
— Одежу чаял справить, — удивительно, но молодого парня тоже не заинтересовали слова о грядущем голоде. — А теперь домой голышом придем. Ну, пошли чо ли?
Двое вольных граждан СССР поднялись на ноги. Старший умильно посмотрел на меня:
— Можа хлебца лишку найдется?
— Хлеба нет точно, — ответил я, поднимаясь вслед за ними. — Но знаете, я же ученый-биолог! Мне и не нужен хлеб совсем, вот, — я протянул горсть захваченных пожевать в дороге подсохших кусков "подкорья".
— Не, — враз поскучнели мужики. — Благодарствуем, но режка-то[152] у нас есть покуда, только ей и пробавляемся. Да только силы с нее нет вовсе!
На этом и расстались. Как ни хотелось мне расспросить о выживании на подножном корму крупнейших
