— Что ж, как я понимаю, у тебя есть своя картина произошедшего, и разрушить ее мне не удастся. — Он вздохнул, а затем голос его приобрел холодную твердость: — Бастиан Мартере граф Шерези, я прошу вас больше никогда не докучать мне своим обществом.
В моей голове как будто лопнул хрустальный бокал.
— Что?
— Наше дальнейшее общение невозможно. Я не разделяю ваших склонностей, а дружба с вами может бросить тень на честь ван Хартов.
Он поднялся и неторопливо ушел по дорожке. Я стояла в тишине и одиночестве. Я только что получила отставку, второй раз в жизни, и в отличие от первого — не могла отстегать обидчика. По щекам заструились слезы, я вытерла их рукавом, а потом, выдохнув, припустила за Гэбриелом.
Он не успел отойти так уж далеко, я обнаружила его за вторым поворотом, у его ног на коленях стояла женщина, ее роскошное платье сползло с плеч, полумаска болталась на одной завязке, женщина натужно рыдала и, кстати, оказалась нашей старой знакомой Моник.
Не став слушать, о чем она там стенает, я подбежала к Гэбриелу и развернула к себе, взяв за плечи. Он удивленно подчинился моему жесту.
— Последнее слово, — сказала я, ловя сбившееся от бега дыхание, — ты — бесчувственная скотина, ван Хорн, или ван Харт, если тебе будет угодно, ты разбил мне сердце, я больше никогда не заговорю с тобой без крайней необходимости и не посмотрю иначе как с надеждой, что ты корчишься в муках. Но знай! Для тебя никогда уже не будет все как прежде. Ты никогда ничего не забудешь и не обретешь покоя. В каждой встреченной тобой женщине ты будешь искать меня!
Я плюнула ему под ноги, чтобы поставить точку по-нашему, по-шерезийски, а потом быстро пошла к виднеющемуся вдалеке строению.
— Эти слова должна была сказать я, — рыдала позади безутешная Моник.
Мармадюк вернулся в свои покои на рассвете, у шута, знаете ли, всегда полно дел по ночам, особенно у лорда-шута, особенно у лорда-шута, который сначала в подробностях пересказывает ее величеству все перипетии прошедшего без ее величества праздника и пережидает восторги по поводу того, как отомстила судьба выскочке-канцлеру, без спроса захватившему королевскую оранжерею, потом обстоятельно утешает встреченных в парке прекрасных куртизанок, параллельно выслушивая подробнейший рассказ об их, куртизанок, злоключениях. Он справился со всеми делами только к исходу ночи, хотя куртизанка на самом деле была всего одна.
Шерези ждал его в его же покоях, клюя носом за его же письменным столом.
— Уже успокоился?
— Я и не волновался. — Басти зевнул, сдул со лба непослушную челку и многозначительно остановил взгляд на его безволосой голове. — А вы как поживаете?
— Я? Великолепно! — Мармадюк присел в кресло для посетителей. — Ну давай, рассказывай.
— А что рассказывать? Сначала я заблудился в парке, ходил по нему кругами как заколдованный феями, — тут снова последовал многозначительный взгляд на его лысину, — а потом мое верное сердце привело меня к моему лорду.
— И чего желает узнать твое верное сердце?
— Моник говорила правду?
— Ты говорил с Моник?
— Ах нет, милорд. Это вы говорили с ней. Я же сказал вам о сердце, мое сердце привело меня к вам, когда я был в парке, и вы были в парке, и Моник, что примечательно, тоже там была… с вами.
— Кхм… — Лорд-шут впервые за довольно долгое время почувствовал себя не в своей тарелке. — Что именно из сказанного Моник тебе хотелось бы уточнить?
— То есть это она продвигала Гэбриела к вершинам власти? Посвятила этому всю жизнь, многим пожертвовала?..
— Ох уж эти женщины. — Шут закатил глаза. — Я надеюсь, ты, Цветочек, не женщина? Потому что женщины, любезный Шерези, почему-то считают, что они многое значат в мужской судьбе, могут что-то решить, на что-то повлиять. Это все не более чем самообман, мой дорогой. А истина заключается в том, что Моник внушала одному своему любовнику то, что внушал ей другой любовник. Как только этот «другой» выиграл у «одного», она потеряла для него ценность.
— Инструмент, — прошептал Шерези и зло улыбнулся.
— Если я удовлетворил твое любопытство, мне хотелось бы поспать.
— Простите, милорд, позвольте откланяться.
У двери Басти обернулся и, махнув рукой в сторону настенного портрета, сказал:
— Знаете, милорд, мне очень хочется, чтоб через много-много лет какой-нибудь убеленный сединами ван Харт сказал мне: «Похвала трикстера самого лорда Мармадюка, трикстера самого Этельбора…»
Шут бросил в него башмаком:
— Сегодня. После ужина. Как обычно. Не опаздывай.
И когда Цветочек наконец действительно удалился, проговорил, обращаясь в пространство:
— Вот и растет наша смена, мой лорд.
