Я изворачивалась, как умела:
– Мне очень важно прочесть эту подпись – вы же знаете, медар Шальмо… Я очень полюбила вамейнский. – И здесь я нисколько не кривила душой: родной язык Шальмо – куда живописнее и точнее фернского – стал за прошедшие недели мне дорог и близок. – Но нет и не будет мне ни сна, ни покоя, пока я не узнаю, что там написано, понимаете? Помогите мне, самую малость, – умоляла я.
Шальмо только вздыхал и в который раз призывал меня к усидчивости и упорству. И я покорно зубрила затейливые глаголы, произносимые не по правилам, надсаживала горло на хрипах и свистах концовок прилагательных, различала и запоминала бесчисленные эпитеты, обозначающие человеческие чувства.
И вот пришел день, когда я с волнением и трепетом уже сумела собрать несколько слов из загадочной подписи. Вот что получилось: «Блажен Парящий… Себе (или Себя?), Потому Что Он Возвращается (или Возвратился?)… Легкость (или Легкий? или Легко?)». Далее шла мудреная датировка (с вамейнскими числительными у меня было из рук вон плохо, да и начало времен у них было какое-то совсем свое), а следом, похоже, – имена художников и еще несколько слов, среди которых – «изображение» (или «изображено», или «изобразил»?). Я чуть не захлопала в ладоши, когда перечитала еще раз то, что можно было с большой натяжкой назвать переводом на фернский. И хотя пока было очень мало что понятно, я торжествовала: еще немного – и тайна блиссова Всемогущего откроется мне! Живо представила, как красиво перепишу точный перевод, покажу его Шальмо и Герцогу и заслужу их вожделенную похвалу: не поленилась выучить целый новый язык, сошлась со своим неприятелем и приняла, признала его как учителя!
Я так громко все это думала, что сквозь собственные мысли услышала откуда-то громкий смех Лидана. Я сидела в обнимку со старой книгой на ступенях заднего крыльца. Задрав голову, я увидела медара Лидана на галерее прямо надо мной. Он свесился через перила, а рядом с ним хихикала белка-Янеша.
– Меда Ирма, да вы ребенок-зазнайка! Трудитесь за сласти!
– Но ведь это же все правда! Чего тут смешного? Я так старалась, вы же все знаете про Шальмо…
– Ну, разумеется, кто бы сомневался! – Янеша охотно кивнула. – Герцог как-то сказал: приходит время, и доброе вино начинает особенно сильно пахнуть. Знаете, когда?
Я с готовностью заглотнула наживку:
– И когда?
– Когда скисло!
И они снова прыснули. Понимая уже, что ничего хорошего про меня не скажут, я все-таки решила переспросить:
– Потрудитесь объяснить вашей маленькой глуповатой подруге, в чем соль поучения?
– Охотно! – отозвался Лидан.
Когда ведешь подробный счет своих заслуг —не движешься вперед, мой милый друг.Понимаете?
«Пора уже наконец научиться думать потише», – подумала я.
– Вот-вот, хотя бы думайте потише!
Глава 12
То утро, когда я собрала воедино всю подпись под рисунком, отчеканено в моей памяти, как в меди. Она снится мне до сих пор: вамейнские слова завязываются в путаные узлы с фернскими, и в сплетении букв видятся мне ощеренные в глумливых оскалах крохотные тикки с осклизлой змеиной кожей, визгливый мерзкий смех царапает мне ухо даже в грезах, и я просыпаюсь в холодной испарине отвращения – и облегчения, что это всего лишь сон. Но тогда, выводя слово за словом текст, ставший для меня заклинанием, я отказывалась верить своим глазам, надеялась, что все еще не разумею языка.
Надпись гласила:
«Блажен Парящий в Себе, ибо Возвратился Он к Легкости.
2753 год по Халлис.
Точная копия с изображения Рида, внутренний двор замка герцога Тарлиса.
Каффис Лирн, Хадис Лирн».
Не помню, сколько я просидела, опустив книгу на колени и бессмысленно глядя в пространство. Рисунок в книге был не исходным изображением для разноцветного блиссова Рида и второго, мозаичного. Он был их копией! И это единственное изображение, которое я нашла, перерыв всю замковую библиотеку, не объяснило мне ровным счетом ничего. Сначала внутри зудела пустота – а потом неотвратимо, как тяжкий смрад, как смерть, как смерч, накатило ядовитое жгучее разочарование.
И разразилась ярость. Меня затрясло от ледяной злобы. Я скинула книгу с колен – обманка, фальшивка, бессмысленная кипа бумаги – и вслепую бросилась к себе в комнату.
Я не желала никого видеть. Время уже истерло, изгрызло в труху зазубренный каменный осколок того дня, и он болтается по карманам моей памяти докучливым песком, но не ранит пальцев. Но тогда этот камешек сотней бритвенных граней разодрал мне кожу, изъязвил сердце, отравил ум. И заслонил собой, изгнал прочь увиденные в замке чудеса, в клочья порвал своим ничтожным весом расписную вуаль здешнего волшебства. Обратил вино улыбок, прикосновений, нежности в уксус фальши, притворства, предательства. Сотрясаясь в тошнотворных спазмах, память извергла мне в лицо все до единой двусмысленные шутки, колкости, снисходительные замечания, ехидные шпильки Шальмо. И Лидана. И Янеши. И Ануджны. И Герцога.
Ядовитая мыльная пелена застлала мне взоры, и предо мной явилась прежняя жизнь в отчем доме – простая, понятная, без дурацких вопросов и шарад. В замке у меня украли самое ценное, что дано человеку с рождения, – предопределенность, а с нею безмятежность и незатейливое счастье. Подавитесь вы своей свободой, все люди хотят одного – чтобы за них решали, желательно – в их пользу. Немедленно вспомнилось, что меня оставили здесь насильно, заморочили голову, одурманили, заворожили. И вот уж полгода я, глупая марионетка, играю в дешевом представлении бродяг и обманщиков, а отец и дорогой друг Ферриш ждут меня и верят без оглядки в басню, которую Герцог подсунул им в том подложном письме.
Я рыдала до икоты, до дрожи, до судорог, а солнце безразлично плыло по задернутому пыльными облаками небу. Ни прежде, ни после не лишалась я себя настолько полно. К вечеру мне стало пусто, холодно и ясно. Я умылась, прибрала волосы и отправилась в залу. Я знала, что собиралась сказать Герцогу и всем остальным. И это будут мои последние слова.
Глава 13
Когда я распахнула дверь обеденной залы, вечерняя трапеза уже подходила к концу. Я остановилась на пороге и увидела, как восемь пар глаз воззрились на меня в предгрозовом молчании. Герцог неподвижно смотрел на меня из своего кресла. «Со своего трона, – в несчетный раз за сегодня завозилась внутри меня каменная тварь. – Я не дам ему начать, не дам ему снова усыпить меня. Говорить буду я».
И костистый осколок, раздирая мне гортань, заговорил моим голосом. Я выдвигала обвинения – кучке дураков, отказавшихся от жизни ради этого жалкого заточения в замке, ради этого морока наяву. Ради этого «учителя». Лже-Мастера. Мне казалось, я проницаю вещи и людей насквозь. Коварное гостеприимство, заговор против меня и заточение в темноте, выставление меня на посмешище во всяком разговоре, еретические
