Слова сыпались из меня раскаленными серебряными шариками, обжигая горло, разгоняя по телу липкий тяжелый жар. Я сама не заметила, как лед моей речи перешел в кипящую лаву. Сорвавшись на крик, я даже не почувствовала, как свело мне руки и грудь и как ужасно, должно быть, исказилось мое лицо. Лидан и Эсти порывались остановить меня, но Герцог пресек эти попытки коротким, еле заметным движением пальцев. Он не отрываясь смотрел мне в лицо и слушал хладнокровно, бестрепетно – и, как ни силилась, я не могла пробить броню его возмутительного спокойствия.
Бурля и кипя невозбранно, не встретив никакого отпора, я мало-помалу выдохлась. И вот уж замолчала. Эхо моего голоса постепенно истаяло под сводами залы, разверзлась пропасть безмолвия. Герцог, по-прежнему не сводя с меня глаз, отпил из бокала, беззвучно вернул его на стол. С задумчивой улыбкой он произнес:
– Меда Ирма, если я правильно понял, вы собираетесь в ближайшее время оставить нас. Вы вольны сделать это в любой миг – замечу, что так было и прежде. И для вас, и для всех остальных. Но не ранее чем завтра утром, с вашего позволения. При вашем теперешнем состоянии духа лошади могут понести.
Все сказано. Я покинула залу, хлопнув дверью. Я вернулась к себе. Звенящая пустота вмораживала меня в пространство. Дрожа всем телом, я рухнула на кровать и бессильно, бесслезно заплакала. Подтвердились худшие мои догадки. Здесь я никому не нужна, меня и впрямь все это время обманывали и играли со мной, как с куклой. Жизнь простиралась передо мной серой, раскисшей от дождя голой степью, и из этой ватной бессмысленности я даже не пыталась призвать в свидетели память сердца.
Текли неповоротливые, мутные столетия. Рыхлое забытье едва не прибрало меня к себе за пазуху, и вдруг, как сквозь туман, я услышала стук в дверь. Изможденная и безразличная ко всему, я не потрудилась выдавить из себя ни полслова, не то что открыть. Стучать прекратили, но чуть погодя между дверью и косяком пролег просвет, и в комнату впорхнул конверт. Невидимый слуга сообщил, что это послание от Герцога, и удалился. Не сразу нашла я в себе силы встать, добрести до двери, поднять и распечатать конверт. Внутри лежали тонкий черный платок и записка. Бездумно, онемело я развернула плотный лист бумаги, разобрала знакомый почерк:
Меда Ирма, завяжите глаза платком и позвольте слуге проводить вас. Ни под каким предлогом не снимайте платка, пока с вами не заговорят. Прошу вас выполнить мою просьбу. В последний раз.
Нет, я не бросила платок и записку в камин, повинуясь желчному порыву. Черный шелк обвивал мои незрячие пальцы, несмело ластился к ладоням, и строгий покой дышал в переливчатых ночных складках. Захолодило горло, и тень дорогого сердцу восторга – ожидания чуда – остудила мой горячечный лоб. Я приблизилась к двери, усмирила растрепанные волосы, закрыла глаза и медленно, с особой старательностью заплела концы платка на затылке. Пусть случится. «Это – в последний раз, в самый последний раз, слышишь!» – брюзжал внутри каменный хозяин.
Я открыла дверь. Ожидавший в коридоре слуга взял меня за руку.
Глава 14
Мы двигались по тихим ночным коридорам и лестницам, через внешнюю галерею, петляя и часто поворачивая. У меня не было ни сил, ни желания слушать запахи и звуки вокруг – я просто следовала за поводырем, не сопротивляясь и ничего не ожидая. Вскоре мы остановились, передо мной открыли дверь, меня впустили внутрь и оставили одну.
Я наконец прислушалась и осторожно втянула воздух. Где-то рядом потрескивал огонь, струилось густое ровное тепло. Пахло камфарой и еще чем-то неуловимо знакомым – но никак не вспомнить, откуда знаю я этот терпкий будоражащий запах. «Не одна, я здесь не одна», – тревожно прошелестел внезапно присмиревший звереныш внутри. Я несмело протянула вперед руки и кончиками пальцев уперлась в мягкую ткань. А еще через вздох моей щеки невесомо, едва осязаемо коснулись. Неведомые пальцы, легче и нежнее плеска мотылька, заскользили по лицу. И уходящий день немедля вычеркнул себя: только у живого бога могли быть такие руки.
Движение, какое ни на есть: танцует вода, играет огонь, мерцают листья на ветру, блуждают облака, рисуют небо птицы, и травы щекочут марево июля – застыло все, и сквозь замерший мир проступает Рид Всемогущий, и он один лишь дышит и ходит, и руки его, усыпанные далекими звездами, гладят мне лоб, перебирают влажные от прогорклых слез волосы, размыкают мне губы. И его дыхание – солнечный ветер, соль всех морей, – утешает мне горло. И я слышу, как впивает он мой запах, и сама тяну к нему руки и знаю – не оттолкнет. Прими меня, Рид, люби меня, как от рождения и до смерти все равно будет, но ты пришел сам и утопил меня в золотой смоле, так дай мне остаться здесь, сотвори камею себе на плащ, я обрету вечность, спеленатая твоей любовью, даром, потому что не заслужить ее, она уже моя – лишь бы никогда, никогда не перестал ты прикасаться ко мне. Лишь бы никогда не оставил меня просто верить в тебя. Ибо явлено чудо: Рид сам приходит любить.
Рид плачет надо мной; я собираю на кончики пальцев горячую ртуть его слез, смешиваю ее со своей. И черный шелк у меня на лице тяжелеет, густеет, и вот уж бежит моих век, чтобы увидела я и не могла говорить, что все приснилось. Я разомкнула ресницы и встретилась глазами с Шальмо.
– Выслушайте меня, меда Ирма. – Он шептал быстро, вслух, чтобы я не успела прервать и не могла не понять. – С того самого вечера, когда мне пришлось везти вас, – я пропал. В вас для меня – мой Рид.
Не было во мне слов – вопросов, ответов. Я желала слушать его, без вчера и без завтра.
– Я делал свое дело, Ирма, и, клянусь, никогда оно не давалось мне так дорого.
И я спросила, потому что он ждал вопроса:
– Дело?
– Я – актер, меда. Пока вас испытывали тьмой, Герцог велел мне стать для вас особым учителем. Он поручил мне едва ли возможное: я должен был изображать ваше проклятье в этом замке. Учить вас быть свободной от привязанности к чужому мнению, к вашей гордости, к вашим заемным мыслям. Мои драконы – такие же, как и ваши. Герцог всегда это знал.
Мне нужно понять, что он говорит. Зачем-то нужно понять.
– Значит, все это время
