У Альмоша нет даже рудиментарной склонности ревновать, насколько мне известно, и потому я могла без всякого риска передать ему содержание этого разговора, но почему-то решила, что не стоит. Потому что Майкл врал как сивый мерин. Так мне отчетливо показалось.
…С амстердамцами на одном языке и из любого положения умела говорить только Маджнуна. В свои очень приблизительные пятьдесят эта женщина имела «любовь в каждом порту», насколько мне известно, и все до единого ее кавалеры – ее персональные короли. Ни об одном из них она сроду не сказала ни единого дурного слова. Придыхания, впрочем, тоже не демонстрировала. Переход из вертикальной плоскости в горизонтальную для Маджнуны был так же прост и естественен, как смена темы или модальности разговора; она любит приговаривать «не поспишь – не познакомишься». Разговоры с Маджнуной никак нельзя назвать доверительными: доверительность предполагает, что конкретный собеседник хоть в каком-то смысле исключителен, у Маджнуны же весь мир в конфидентах. Майкл Пошлый был одним из сотен Маджуниных королей, и я знала о нюансах его анатомии и манер гораздо больше, чем хотела бы и должна была. Однако в исполнении Маджнуны все эти подробности звучали как сказки тысячи и одной ночи, и осознанием масштабов ее гусарства накрывало сильно после того, как разговор заканчивался. Эта донья-жуан давно и полностью реализовала все самые немыслимые фантазии – и свои, и чужие – и теперь, по ее собственным словам, «перешла на тренерскую работу». Юные фавориты уже не первый год аплодируют стоя.
Так вот, никто, кроме нашей царицы шемаханской, не продемонстрировал никаких эмоций ни в связи с исчезновением Ирмы, ни зачем Альмош ее ищет. Такое положение вещей было неотъемлемой частью жизни, как смена времен года: Ирма тут, а потом – где-то. Альмош либо с ней, либо ее ищет. Все в порядке. Нечему сочувствовать, нечему удивляться. Маджнуна просто поинтересовалась, когда уже Альмошу надоест Ирму звать, и предложила съехаться с ней самой, с Маджнуной: она, по крайней мере, не испытывает нужды в уединении, потому что уединение доступно независимо от того, есть кто рядом или нет, в каких угодно составах и количествах. Будничным тоном предложенное – будничным тоном отвеченное: «Спасибо, меда, ты следующая в списке». – «Заметано». Отбой.
А вот с Герцогом было куда интереснее. Его номером я разжилась, как мне тогда показалось, хитростью: у Шенай разрядился мобильный, и она позвонила ему с моего. Герцог трубку не снял (он вообще редко снимал трубку и предпочитал перезванивать сам), но его номер Шен после звонка – вроде как по рассеянности – не стерла. Сейчас-то я почти уверена: это был ее мне подарок, и она понимала, что делает. Храбрости позвонить Герцогу в первый раз я набиралась несколько месяцев. Придумывала, что ему сказать такого, чтобы произвести на него неизгладимое впечатление человека неглупого и, одновременно, свободного и спокойного. Изобразить «свою», словом. Сейчас мне настолько неловко вспоминать напыщенную околесицу, которую я тогда несла, что, пожалуй, и не буду. Прошел год, прежде чем я смогла написать ему покаянный факс, поскольку мобильной связи Герцог избегал и пользовался только проводной телефонией. Ответа не получила, испугалась, рассердилась, обиделась, напридумывала себе черт-те чего, но время показало, что Герцог попросту не участвует в чужих «бредовых системах», как мне потом объяснила Маджнуна. Особенно, если эти системы – у не «своих».
Так или иначе, в тот последний наш обзвон Герцог традиционно не снял трубку, я прослушала, как неизвестный баритон на автоответчике скороговоркой произносит на дерри: «Фарми калас'энти нэссиэ анай»[41], и оставила фиону Эгану сообщение. Альмош уехал куда-то возиться с декорациями. Он уже второй месяц торчал в Москве, готовился к какому-то очередному фестивалю самодеятельных театров – подавать на какие угодно гранты в части искусства и получать их ему удавалось так же просто, как и отрабатывать их. Маджнуна через раз именовала его «медар грантоед». А я легла доспать, примостив телефон под подушку так, чтобы не упустить звонок от Самого.
С Герцогом я не виделась ни разу в жизни – до событий, речь о которых пойдет далее. Мне время от времени казалось, что герцог Коннер Эган (и все остальные герцоги и герцогини, раз уж на то пошло) – фикция, розыгрыш, и что со мной каждый раз разговаривает кто-то из дружков Альмоша, столь же сценически одаренный. Но это иногда. Если я не на проводе с медаром Эганом. Потому что, когда слышу этот голос, эти паузы между словами, этот выговор, я понимаю, что кем бы он ни был – святым, просветленным, виртуозным прохиндеем или вербальным авиатором высшего пилотажа, – это владение речью навсегда останется абсолютно непревзойденным. Искать в сети его изображения совершенно бесполезно – я пробовала: Герцог не фотографируется.
Звонок я, как ни странно, не проспала. Но собирать мозги в кучу пришлось с утроенной скоростью: с такими людьми разговаривать спросонья – изнурительный труд.
– Фиона, вам – доброе утро.
– Здравствуйте, Коннер. – И, спохватившись, добавила: – Медар.
Трубка улыбнулась:
– Рад, если так. Ну-с, опять ищете наше золотое перо? – Как называть вот эту тональность? «Любя ехидствует»? «Ехидствует любя?»
– Надо полагать, она не в замке, верно?
– Что именно заставляет вас так думать?
Действительно, что?
– Видимо, то, что мы ее там находили всего раз, а бомба в одну воронку падает редко.
– Не аргумент. Она человек, а не механизм.
– Так она с вами?
– Она всегда с нами.
– Герцог, ну серьезно.
– Зачем серьезно?
Ну вот как с ним разговаривать?
– Альмошу плохо без нее.
– Да? Не замечал. Мне кажется, вы его недооцениваете. А еще мне кажется, что вы оцениваете его по себе.
Сейчас разговор зайдет в тупик. Мой собеседник не выказывал нетерпения, эфир между нами – полный штиль. И вдруг, сама от себя не ожидала, совершенно
