Где-то третьим по счету шел стих, от которого у меня запершило в горле. Стих был женский:
эй, старый друг, давай опять обниматься:нам уже можно, ты теперь снова новый.эй, бывший главный мужчина, давай опять обниматься:нам уже можно, ты теперь старый друг.эй, пап, давай опять обниматься:нам уже можно, ты теперь бывший главный мужчина.эй, последняя любовь, давай опять обниматься:нам всегда можно.Ирмин. Альмош переписал его откуда-то. Бумажка была маленькая и самая затрепанная из всех, на обороте – три смешных морячка в тазу.
…Поезд притащил меня в Гавр за обещанные расписанием два часа. В Гавре дул веселый кусачий ветер, плескали юбки прохожих негритянок, автобуса к побережью ждала немаленькая толпа курортников. Багет, кофе, два евро – и час рассеянно глядеть, как за холмами то появляется, то исчезает линия атлантического горизонта, пока автобус петляет по полям лаванды и сурепки, и просторы эти луговые невозможно заподозрить в близости к большой воде. И вот, на исходе часа, поля вдруг начинают прогибаться к воображаемому океану, автобус закатывается в эту складку и въезжает в игрушечный город. Этрета. Étretat. С некоторой натяжкой – почти Страна Бытия. Мой выход.
Полторы тысячи аборигенов. В разгар сезона еще примерно полстолько – отдыхающих. Спрашивается, как найти в этом небольшом, но все-таки стоге сена требуемую иголку? Надо сесть на променаде и, если просидеть достаточно долго, мимо непременно проплывет тень искомого друга. Потому что променады в таких городах центростремительны, как мне всегда казалось, и каждый курортник выпадает сюда хотя бы раз в день. Вещей при мне практически не было, если не считать небольшого рюкзака, я решила побомжевать до вечера на скамейке. Дала себе слово отлучаться только в уборную. Надо ли говорить, что Ирма так и не появилась? Но уверенности, что она здесь, неисповедимым образом прибавилось.
Заночевать удалось – везет дуракам, влюбленным и смертельно пьяным – в самой удаленной от пляжа гостинице, но за неприятные для моего тощего бюджета деньги и строго на одну ночь. По неведомым причинам во мне окрепла убежденность, что я а) завтра найду Ирму, б) она захочет разделить со мной свой съемный кров. Я ее без нее женила на своем желании поговорить. Мне казалось, что она оценит мой конкистадорский раж – если судить по ее текстам (да и по ее биографии), Ирме нравились и свои, и чужие дурацкие поступки.
Утром я вернулась на пост. К полудню пляж уже кишел купальщиками, а прогулочная набережная – гуляющими. На флагштоках рядом с будкой спасателей плескались объеденные ветром и солью разрешающие флажки. На скалах слева и справа толпились фотографирующие. Высокая вода случилась в тот день примерно к завтраку и сейчас крадучись отползала, оголяя нугу облизанных водой известняков и старые бетонные конструкции, оставшиеся здесь со Второй мировой. Я бездумно глазела на это гостевое мельтешенье – на нас, визитеров в этом вечном замке, где-то здесь уединился в подводных гротах или в дубраве на склоне, рядом с полем для гольфа незримый Герцог и не желает ни наставлять, ни даже просто общаться. Но его присутствие пропитало воздух этого места, слабое, как запах сигары, которую докурили много часов назад, как духи уехавшей после обеда юной дамы. Начистоту: это к нему я возвращалась сюда раз за разом, ожидая опять и опять, что он покажется мне и уверенно, по-учительски, возьмется за штурвал моей жизни, скажет, что именно отныне и навсегда мне следует считать самым главным. Так уж вышло с человечеством: внешние беды отменяют – на время или насовсем – внутренние вопросы, и античные люди впервые в истории взялись ломать голову над задачками, не имеющими ничего общего с выживанием, лишь когда жизнь более или менее наладилась. И вот она как-то через пень-колоду с тех пор и налаживается, и я, благодарный наследник тех, кто решил за меня множество внешних задач, теперь ломаю голову над вопросами смысла этой самой налаженной жизни. И то всё норовлю у кого-нибудь подглядеть ответы.
Вспомнила разговор, какой случился у меня с Дашей после того, как она прочла Ирмины записи. Знавала я людей, которым методы Герцога представлялись откровенным насилием: упрятал человека в темный чулан против его воли! Отвратительно и недопустимо! Да еще и в голову к ней влезал с самого начала, влиял на ее решения и всяко иначе нарушал ее личные границы. И не только Ирмины, судя по всему. Зная эту честнýю компанию, я сама уже не могла запихивать их отношения в некий абстрактный шаблон «правильно – неправильно». Даша никого из них – в те поры – не знала, и мне было интересно, что она думает. Даша задумчиво и осторожно сказала, что у некоторых людей случается опасное счастье так быть среди людей, чтобы любые законы, любая общепринятость отменялись и преображались до немыслимого. Не всем и не всегда это по силам. Мы все друг другу – опьяняющие субстанции, не всем можно любое, а какое кому допустимо, определяется эмпирически. Откуда мы знаем вкус синильной кислоты? Шееле, когда ее выделил, попробовал. Старые алхимики на свой страх и риск пробовали всё подряд. Так и с людьми. Какие уж тут правила. Техника безопасности – вещь полезная, но много чего на белом свете делается за ее пределами. Особенно между людьми.
Время близилось к трем. Тяжелые хамские чайки невозбранно приканчивали мой бутерброд, забытый рядом на скамейке, когда из толпы в сотне метров от меня вынырнула и прислонилась к парапету незаметная хрупкая женщина с лицом плохо сохранившейся девочки, в темно-синем длинном платье-мешке и сандалиях. Длинные, до самой поясницы, пепельные волосы затейливо переплетены темно-синими же шнурами. Я вас нашла. Сулаэ фаэтар, меда Ирма.
Когда я приблизилась и обратилась к ней церемонным полушепотом на ломаном дерри, Ирма вздрогнула и обернулась не сразу. Мы не виделись несколько лет и теперь, почти забыв, для чего я здесь, я ждала первой встречи взглядов. Наконец она повернулась ко мне – всем телом. На чуть обветренном лице, как тени от волшебного фонаря, мелькнули одно за
