– Но любая книга – это история. Сказ. По крайней мере, художественная литература, а вы, как я понимаю, хотите написать что-то в этом жанре.
– Я хочу уничтожить нарратив, Саша. Хочу, чтобы сама жизнь вошла в текст, слилась с ним – и уничтожила его.
– Мне всегда казалось, что самим актом занесения руки над чистым листом бумаги или созданием нового документа «Ворд» вы предаете свою цель? Вы порождаете, а не убиваете рассказ, чем бы он ни был? Ну и потом – это уже придумали до вас, в телевидении. Называется «телесериал». Реалити-шоу.
– Мне нужно третье. Мне нужна книга, состоящая из нерассказанной неистории.
– Как это?
– Как транс шамана.
– Почему вы уверены, что такое… экхм… повествование – теоретически хотя бы – может существовать? И да – что его под силу потом прочитать кому-то еще, кроме вас?
– Потому что я этого хочу, вероятно, сильнее всего на свете.
– О-о. Ирма, дорогая, я хочу, чтобы существовали карманные драконы.
– Придумайте его себе. А я придумаю нерассказанную неисторию. И никаких «долго и счастливо».
– Ну хорошо. Допустим. Но здесь, в этой игрушечной гавани, какое ни на что не похожее ever after вы рассчитывали увидеть?
– В том-то и фокус, что ни-ка-ко-го, – объявила она с детским триумфом в голосе. – Спасибо вам, меда, что когда-то натолкнули меня на эту мысль. Именно поэтому я и готова принимать вас тут и отвечать на ваши вопросы: благодаря вам я тут провожу финальные, надеюсь, испытания.
Ирма пристроила щеку на теплый, вылизанный морским ветром парапет и стала вдруг совсем похожа на грустную девочку.
– Я решила прекратить события. Полностью совпасть с генеральной линией творения Рида. Не колебать электромагнитных полей. Лечь на нулевой меридиан. То, что некогда Вайре далось без всяких усилий, как выдох, как движение плеч, мне пришлось изобрести самой, и я долго ходила кругами. Именно тут, а не в тибетском монастыре, или в глухих лесах Камбоджи, или у вас, в Сибири, ничего не происходит. Это не место силы. Это равнина. Плоскость, на которой можно покоиться, как шар, предоставленный самому себе. И тогда, кто знает, время спустя, наблюдая за собой неусыпно, я смогу увидеть, почувствовать свой самый первый импульс, который вытолкнет меня из зоны абсолютного покоя. Он-то, как мне кажется, и будет тем самым – самым главным ever after. Но пока во мне все еще есть энергия качения, затихающая, но ощутимая. Ваш приезд, увы, этому движению вернул некоторый импульс.
Мне, естественно, тут же стало неловко и грустно.
– Простите меня, Ирма, пожалуйста. Я сегодня оставлю вас. Что могли – вы рассказали, а я поняла, что могла.
Признаться, я рассчитывала, что она или станет меня удерживать, или великодушно простит и проводит на автобус. Она же выпрямилась, уперла взгляд в акварельный горизонт и затихла. Надолго.
Мы простояли еще около часа, Ирма – совершенно неподвижно, я – тихонько переминаясь с ноги на ногу и совсем уже не зная, что с собою делать. Я рассматривала ее: сначала, таясь, чиркала взглядом по ее лицу, а потом, как-то разом поняв, что ее нимало не беспокоит, что я на нее таращусь, уже совсем в упор зачиталась ею – как чужой книгой из-за чьего-нибудь драпового плеча в метро.
Умные взрослые утверждают, что, говоря строго, любой человек – дверь. Скорее всего, так и есть. Но самой мне это видно мало в ком: наверное, я еще маленькая. Но глядя на Ирму, а точнее, с некоторого момента нашего с ней стояния у парапета, – в нее, я ловила лицом рваное шершавое дыхание Ла-Манша, и мне казалось, что не с британского берега, а из приоткрытой Ирмы меня обдает ее солнечным ветром, и тогда расплывались ее неправильные, вечно ускользающие черты, штормовая серая вода прищуренных глаз захлестывала меня с головой, трепетала музыка, не имевшая ничего общего с тем, что я когда-либо слышала, и пейзажный звездный парк распахивал свои ажурные кованые ворота передо мной, а за ними – формы без форм, тишина и звуки, взлетно-посадочные полосы, верхушки сосен с высоты не птичьего даже полета, капающая с бесконечными перерывами в тумане вода, ночные шаги по каменным плитам, пространство без верха и низа, корабли на рейде, серебряные коньки, библиотека, больше похожая на грудную клетку изнутри, потоки букв и знаков, опознаваемых и незнакомых, бесконечность близко разглядываемой кожи в матовом фруктовом пуху, и на всем – разноцветные расплывающиеся блики зеркального дискотечного шара над танцполом, и поет какая-нибудь Шадэ… Я могла бы не моргать еще сколько угодно, сколько угодно вслушиваться. Как, как прекратить все это?
– Там теперь гораздо тише, чем было, маленькая меда. – Голос Ирмы просачивается между смутными эхами, которые мне все еще слышно, дверь остается деликатно открытой, но в прихожей включили свет: Ирма смотрит теперь на меня, все ее лицо улыбается – лукаво и весенне, как всегда, как только она умеет, и салюты морщинок разлетаются к вискам. – Пойдемте домой, может? Кажется, мы обе нагляделись, куда хотели.
Ночь, несмотря на календарь, оказалась внезапно ветреной и зябкой, Ирма закрыла окно в крыше, и к нам спустилась стеклянная тишина. На ужин Ирма предложила бифштексы с кровью, и теперь мясная сонливость настойчиво всасывала меня в тягучий разморенный водоворот. А хотелось, наоборот, бодрствовать и слушать, как спит (или нет?) Ирма, пытаться, не глядя на нее, опять просочиться в зазор между дверью и косяком, откуда так сладко дул Ирмин ветер, где плыли, замедляясь, ее туманности и звездные скопления, опять войти зачарованным ребенком в этот тайный планетарий и остаться на всю ночь. Но хозяйка, похоже, уже проводила меня – не запираясь, не выгоняя, а вот так, простой кухонной магией, вывела меня за ручку вовне. Аудиенция окончена. И я уснула – безнадежно быстро, мне включили какое-то безобидное и бестолковое кино, и проснулась я, когда запах утреннего кофе перебил все остальные. Свежими умытыми улицами, под никогда не приземляющимся пурпурным дождем петуний в ящиках на окнах верхних этажей, мы дошли до мэрии, так и не произнеся за все утро ни слова, и на двенадцатичасовом экспрессе из Гавра я уехала в Париж, а там провалялась в полудреме на газоне перед Лувром, рядом с десятками гладких одинаковых офисных красавцев и красавиц, проводящих здесь все свои ланч-таймы. В сумерках сошла с аэропортовского поезда, в самолете без признательности и бездумно жевала скучную аэро-еду, поочередно то угрюмо давя откуда-то всплывающие слезы, то отключаясь в тусклый, малоподвижный
