Ветер унес зов на север, но ответом было молчание.
Спустившись в сырую мглу, едва озаряемую звездами, Теодор обнаружил в силках кролика. Выдвигаются в поход лишь в двенадцать, можно перекусить. Но только Тео пристроил кроличью тушку на огонь, как послышался странный перезвон. Казалось, какой-то пони, обвешанный с гривы до хвоста бубенчиками и колокольцами, скачет к нему во весь опор.
Дзиньк-брямц-бумц!
Пымц-пымц-пымц!
Ты-дыщ!
Тео удивленно приподнялся. Не может быть! Из-за холма выскочил Кобзарь. Согнувшись в три погибели, краснощекий Глашатай взбежал на пригорок и кинулся к Тео:
— …ива… вляется в путь… корее… рять ни мину… ах-ах-ах!
Кобзарь схватился за бок. Казалось, еще чуть-чуть, и запыхавшийся Глашатай грохнется в обморок. Тео пинком отправил бревно под ноги музыканту, и тот рухнул возле костра. Хлебнув из протянутой фляги, Кобзарь откашлялся:
— Обычно я люблю появляться более изящно, но дело не терпит отлагательств! — Он с трудом оторвал взгляд от кролика и тихо заговорил: — Йонва набирает силу. И теперь ищет тебя. Вас всех. Ты знаешь, Тео. Разве нет? Перевал Трандафир…
— Извор, Стежар… Да, знаю. Это все — Йонва?
Теодор до последнего надеялся, что они ошиблись и, выпустив Йонву, не совершили непоправимого.
— Ты звал меня? Я услышал тебя, как раз когда…
Кобзарь запнулся, отмахнулся от стукнувшего по носу здоровенного зуба, обмотанного розовой ниткой.
— Я спешу! Так что ты хотел, мальчик мой?
— Вы сказали… Сказали, что, когда в мире людей появляется великое зло, оно вызывает ответную реакцию — не менее великое добро. И я подумал… вдруг есть способ победить?
Кобзарь сощурил глаза.
— Ох, Тео… — Музыкант пробежался взглядом по лицу Теодора, читая что-то сокрытое от глаз, и вдруг помрачнел. — Мне очень жаль…
Тео знал, что Глашатай Смерти прочел в его глазах — отвернуться, чтобы скрыться за волосами, было уже поздно. На миг ярость и ненависть всколыхнулись чернотой. Он не желал, чтобы кто-либо читал его чувства — потому что там, в глубине сердца, он истекал кровью.
Кобзарь встал и шагнул ближе, но Тео отодвинулся.
— Почему ты думаешь, что, если запрешь боль внутри, тебе станет легче?
— Я… не хочу говорить об этом.
Тео уже жалел, что позвал Кобзаря. Зачем он это сделал? Мелодия скрипача напомнила о странной фразе, только и всего… Тео не желал, чтобы кто-либо сейчас читал все, через что он прошел в эти дни. Чтобы хоть единая душа узнала, что Теодор Ливиану впервые за долгие годы днем не спал, а сидел, прислонившись к чердачному окну, смотрел на ползущую по доскам полоску света и утирал при этом слезы.
— А если… со мной?
— Ни с кем.
Глашатай тяжело вздохнул.
— Нельзя перестать кого-то любить лишь потому, что он умер. Так же как нельзя потерять его любовь. Человек как цветок — он приходит в этот мир для того, чтобы весной расцвести, а после, когда наступит осень, умереть. Но разве он исчезает бесследно?
Тео отвернулся.
— Пожалуйста, прекратите!
— Если ты запретишь себе любить, потому что терять любимых — больно, то совершишь ошибку…
— Вам легко рассуждать об этом, не имея сердца!
— Напротив. Мне — труднее всех.
— Я хочу уничтожить этого Йонву. И… и всех нелюдимцев. Тео повернулся к Кобзарю и наткнулся на обеспокоенный взгляд. Но внутри уже поднималась волна. Решимость. Гнев. Жажда мести.
— Охотники ищут Йонву по всей Трансильвании, но его нигде нет. Словно он сквозь землю провалился. Это из-за венца невидимости? Вы сказали, что есть способ вернуть его в тюрьму. То есть я могу найти Йонву и этих нелюдимцев. Но как?
Кобзарь покачал головой:
— Ты не готов.
— Почему? Разве не это вы советовали тогда на холме? Объединиться против Йонвы? Воевать?
— Ты хочешь сделать это из ненависти. Не из любви. Кобзарь сощурил глаза, Тео стало немного не по себе — но он не отступил.
— Какая разница?
— Такая же, как между костром, который развели, чтобы согреться, и костром, на котором кого-то жгут.
— Вы не поможете?
— Ты же помнишь, на моих устах заклятие… Я вынужден молчать…
— Да, но… Если не можете сказать — напишите. Не знаю… покажите! Станцуйте, в конце концов, или сыграйте на кобзе! Ведь способ — есть? Я же прошу не подсказки в Макабре! Это другое!
Глашатай отвел взгляд и, покусывая губу, уставился на белые нарциссы, пробившиеся на верхушке холма. Крохотные цветы танцевали на ветру.
— Если я сделаю это, Теодор Ливиану, Смерти это не понравится.
— Я понял…
Теодор заправил волосы за уши и стал медленно переворачивать кролика. Так он и сидел, думая о чем-то своем — только о своем, чем не делился ни с кем. Никогда. Сзади не доносилось ни единого звука — видимо, Глашатай исчез внезапно, как и всегда. Но когда Тео обернулся, Глашатай по-прежнему стоял на холме. Крутя шляпу, Кобзарь нервно покусывал губы.
— Теодор Ливиану, кто я, по-твоему?
«Что он имеет в виду?»
— Ну. Скажи.
— Глашатай Смерти, — пожал плечами Тео.
Уголки губ Кобзаря дернулись, донесся едва слышный смешок и бормотание: «Да, разумеется…» Кобзарь устремил зелено-голубые глаза на восток. Он опустил шляпу, держа ее в одной руке, а другой задумчиво коснулся пуговицы-сердца. Наконец Кобзарь перехватил взгляд Теодора и сказал без своих обычных ужимок:
— Я помогу тебе. Если пообещаешь одну вещь.
— Какую?
— Ты откроешь сердце людям, которые этого ждут. И когда настанет час выбирать ненависть или любовь, ты вспомнишь…
— Вспомню что?
— Что даже в самом темном лесу обязательно есть поляна, на которой растут цветы, Тео. Но ее найдет лишь тот, кто ищет. Понимаешь?
— Вновь загадки…
— Некоторым нельзя знать много. По крайней мере сразу. Пообещай.
Тео кивнул. Кобзарь поднял шляпу, богато расшитую бирюльками и, пожалуй, самую огромную в мире. Что только не украшало ее поля и тулью… Золотые звезды, глаза, пуговицы, перья, но больше
