Герман покачал головой.
— Иногда я так ненавижу себя.
— За что?
— Всегда все упускаю. Бестолковый, понимаешь? Какой-то не такой родился, не пришей кобыле хвост… Лишний. — Он выдавил из себя. — Жалкий.
— Ты? Жалкий? — Теодор задохнулся. — Тебя приняли в свои ряды Охотники! Если бы мне кто позволил, я бы… Но ты же видишь: они даже не хотят, чтобы я рядом стоял и слушал!
— Не обижайся. Если вправду хочешь, быть может… Присмотрись к брашовским или к северянам, авось кто-нибудь и возьмет тебя в ученики. А потом — чем черт не шутит — и побратаетесь! Я же сам не знаю, как меня взяли… Как Иляна согласилась…
— Ты не думал, что она тоже… тебя…
— Нет.
Тео промолчал.
— Ты не жалкий. И если захочешь сказать — скажешь. Как будет время. Даже если это ничего не изменит.
Тео поднялся на ноги, но Герман продолжал сидеть, сведя колени, и глядел на свои измазанные илом сапоги. Он грустно усмехнулся.
— Ты правда так думаешь?
— Да.
— Тео… — Герман поднял глаза. — Ты… простил меня?
Теодор какое-то мгновение тупо смотрел в широко раскрытые глаза паренька, в которых плескался, точно речные волны, страх.
— За что?
Герман ответил тем же долгим молчанием.
— Ты не помнишь?
Вдруг Тео показалось, его внутренности скрутили в жгут. Черный, плотный жгут. По спине пронесся холодок, всколыхнулось что-то на окоемке памяти. Но вновь — апрельское утро, солнце заливает светом высокие стволы деревьев, ветер шелестит прозрачной, будто дымка, листвой.
— Меня зовут не Герман. — Кадык парня, усыпанный веснушками, дернулся. — Нелюдимец разорвал мне горло, я не мог говорить. Когда Харман спросил имя, я выдавил: «Ге… Ге…», а он махнул рукой. Иляна говорит: «Герман небось». И когда речь ко мне вернулась, я не стал ничего менять. Я ненавидел прошлую жизнь. Говорят, имя многое значит. Мол, хочешь перемен — возьми новое. Ну, думаю, проверю: тем более сама Иляна так меня назвала. Никто ведь не знал, откуда я родом, кто на самом деле. Сбежал давно, даже не знаю, живы ли родители… Мой батя спился, мать вышла замуж за другого. Это было вскоре после того, как… — Герман скользнул взглядом по щеке Теодора, не смея назвать то, что имел в виду. — Тогда и сбежал.
Теодору почудилось, его засунули в мельничный жернов и раздавили. Холод сковал внутренности. Ужас. Отвращение. Ненависть. Воспоминания о счастливых моментах детства, радость, что он наконец-то впустил кого-то в сердце…
Рассыпались в прах.
Образ улыбчивого Германа слетел с парня, и теперь Теодор видел другое лицо. То, которое вспоминал так часто. То, которое проклинал. Лицо мальчишки… Он отшагнул, сапог угодил в воду и чавкнул. Герман поднялся, неуверенно переступил с ноги на ногу. Явно почувствовал волну холода, повеявшую в его сторону от Тео.
А Тео наконец понял, что его смутило в первый вечер. Что резануло по памяти, но тут же ушло, когда Герман дружески заговорил с ним.
Обман.
Ложь.
Он обманул его.
Снова.
— Гелу, — выдавил Теодор.
Юноша вздрогнул, слова будто хлестнули его по лицу, и он скривился. Сжался и кивнул.
— Убирайся!
— Тео…
— Я сказал: пошел прочь!
Крик Теодора, отразившись от воды, разлетелся по лесу эхом.
— Послушай…
— Закрой! Свой! Рот! — Теодор двинулся на парня, и тот попятился. — Я сказал вон, сейчас же!
Теодор будто с цепи сорвался. Сердце молотило кулаком по ребрам. Телу оступился и чуть не упал, попятился вновь, а после его тонкий силуэт растворился между деревьев, подернувшихся зеленистой кашкой почек и листвы. Теодор же, тяжело дыша, глядел вслед, и, если бы можно было убить взглядом, Телу — тот самый, который предал Теодора, не подав ему руку при побеге от Цепеняга, — был бы мертв.
Шрам отчаянно горел. После стольких лет.
Он будет жечь всегда, как память о том, что второе имя людей — предатели.
Тео места себе не находил. Прошло уже, наверное, несколько часов — точно он не знал. Солнце поднялось выше, но вскоре скрылось за тучами, небосвод набряк темнотой. Собирался дождь, скорее даже ливень. Из-за горы выползло громадное темно-синее облако и, угрожающе погромыхивая, тяжело покатилось к стоянке Охотников. Потемнело, поднялся ветер. Но Теодор не мог вернуться. Все внутри его рвало и метало, и он бродил по заиленному берегу речки, то карабкаясь на холм, то плюхаясь на травяную кочку под деревом, но тут же подскакивал. Обида ни минуты не давала высидеть спокойно.
Жгла его, точно головня, засунутая в желудок.
Трудно было даже глотать. Он сто раз хотел вернуться, разыскать Германа, броситься на урода, разбить его лживый рот. Лгун. Подлый лгун. Хуже было то, что Теодор снова, как последний дурачина, поверил. «Как, черт возьми, ты не понял? Прошло лет пять, неужели он так изменился? Где были твои глаза, в каком месте?»
Хотя нет, не это было хуже всего. Под солнечным сплетением ворочалось странное чувство, от которого хотелось плакать. Тео вспоминал растерянное лицо парня, когда орал на него. Тот съежился как щенок, которого вздумал поколотить хозяин, лишь глядел жалобно в ответ. Наверное, если бы Теодор занес нож, чтобы и вправду его убить, Герман бы так и стоял, подставив шею под удар.
— Герман… тьфу, Гелу! — проворчал Теодор. — Вот же!..
Левую руку снова обжег лед — кисть совсем окоченела, будто отмороженная, хоть воздух вокруг и дышал теплом. «Больно…» Тео инстинктивно коснулся ладони и похолодел уже изнутри. Нащупав пальцем полоску рваной кожи, он поглядел на руку. Ровно по линии жизни кожа разошлась, будто вспоротая ножом. Края вздыбились, вывернулись, набухли и покраснели, а там, где в глубине разреза зияло мясо, собралась кровь.
Липкий, холодный страх прошелся по затылку, забираясь мерзкими ручонками за шиворот. Резко задул ветер, деревья гулко и натужно застонали и заскрипели, сгибаемые грозовыми шквалами. По земле промчалась тень. Казалось, близится судный день. Мир сжался в преддверии бури.
Тео же не мог оторвать взгляда
