Музыка усилилась, всплески звуков ударяли по грудной клетке изнутри, и Теодор ни о чем другом не думал, как только о том, чтобы слушать эту прекрасную музыку еще, еще и еще, впитывать ее каждой клеточкой тела. Пусть музыка звучит, льется, струится через его душу и дальше — в мир. Ничего важнее этого нет и не было. Теодору казалось, он никогда прежде не жил. Только сейчас, буквально секунду назад, появился на свет.
Он впервые видел.
Мир, в котором он прежде жил, вовсе не мрачный и серый. Он велик. Прекрасен. Вечен. И душу Теодора охватило всеобъемлющее, сладостное, щемящее чувство любви.
И если бы мог, он бы заплакал.
Оттого, что никогда прежде не понимал.
Он живет сейчас. Здесь. И будет жить. В этом мире, его мире, среди прекрасных людей — Санды, Вика, Шнырялы, Охотников… Людей, которых он так любит, и которые любят его.
И это — счастье.
Вокруг все сияло и светилось, звуки его собственного сердца озаряли путь.
И Теодор понял. Будто по подсказке.
Он выхватил флуер и приложил его к губам. Мелодия всплеснула так громко, что стены сотряслись, и все вокруг огласила ликующая музыка любви.
Теодор ринулся обратно по ступеням, грохоча тяжелыми сапогами. Выскочил из двери. Фредерик уже исчез, и тогда Тео помчался вверх — быстрее, быстрее, пока мелодия не угасла! И когда Тео выбежал в проход между скамьями, стены церкви загудели от громогласного пения флуера. Порыв мелодии, подобно удару бури, грянул в двери и распахнул их — и Теодор выскочил на улицу.
Бой еще продолжался: оказалось, Теодор провел в подземелье всего пару минут. Но друзей-Охотников оставалось уже столько, что Теодор мог пересчитать их по пальцам. Он ринулся вперед, но обо что-то споткнулся и на миг оторвал губы от флуера.
На ступенях церкви лежал, раскинув руки, Александру Вангели. Белое лицо застыло, пустые глаза уставились в небо. Теодор ошеломленно уставился на мертвого отца. Теперь, когда музыка стихла, в уши ворвались звуки боя: рев и крики нелюдимцев, предсмертные вопли, лязг стали. На миг любовь отступила.
Вангели погиб.
Невдалеке сражался Змеевик, но что он мог сделать, когда его Названый был мертв? Чуть поодаль на земле лежало тело в серой шкуре, рассыпав по мостовой рыжие волосы. Шныряла?
Тео поднял онемевшие руки и, превозмогая дикую боль, приник к флуеру.
Музыка грянула вновь. Еще громче, чем прежде. И это была другая любовь. Грозная, могучая, она шла из тех глубин сердца, где Теодор скорбел о тех, кого любил. Но, даже потеряв дорогих ему людей, он не перестал их любить.
Вот о чем говорил Кобзарь.
«Думаешь, любовь заканчивается по ту сторону гробовой доски? Нет, мой мальчик».
Нелюдимцы застыли. Бой прекратился, все слушали великую песню. Над крышами цитадели скользнул красный свет — вдалеке, над горизонтом, вставало солнце.
Теодор бросился вперед, издал мощную трель, послав ее в нелюдимцев, — и когда музыка, будто порыв ветра, долетела до них, стригои повалились на землю, визжа и корчась от ужаса.
Мелодия флуера действовала на нелюдимцев сильнее рога Охотников, и даже тени пытались отползти, но не могли: что-то удерживало их, заставив распластаться на земле, и их сгустки постепенно светлели и понемногу развеивались.
Ударив по одной группе нелюдимцев, Тео ринулся на вторую. Охотники, увидев, что стригои попадали ниц, с криками набросились на врагов и принялись разить их — а те даже и не сопротивлялись. Оставшиеся Охотники, меньше половины отряда, вскинули мечи и с ликованием продолжали бой, почувствовав перевес сил на своей стороне. А Теодор на подгибающихся ногах пошел вперед, и там, куда долетала его живительная песнь, застывшие твари падали под мечами Охотников.
Тео чувствовал, что его тень тоже ослабела. Каждый всплеск мелодии отзывался в теле болью, раны продолжали раскрываться, будто невидимый хлыст линчевал его, и теперь он понял почему. Ведь Тео — один из нелюдимцев.
Но Теодор знал: быть может, он сам и нелюдимец.
Но Кристиан в нем — нет.
Кристиан, мальчик, которого Теодор воскресил в себе, продолжал играть.
Комета яростно полыхала, уставив багровое око на площадь, но над горизонтом уже разливал багрянец рассвет. «Скоро, уже скоро взойдет солнце, — говорил себе Теодор. — Еще чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Потерпи». И он просил себя не останавливаться, продолжая сметать ветром музыки чудовищ на своем пути. От каждой трели по телу прокатывалась волна нестерпимой, жгучей боли, но он все играл. Если Тео остановится, мелодия стихнет. Он — последняя надежда Охотников, а их так мало. Они сами не справятся.
Нужно помочь истребить нелюдимцев.
Тео играл из последних сил. Ему казалось, важнее ничего нет: только доиграть мелодию, потому что в конце что-то случится…
Вдруг его словно ударили под дых, и он согнулся пополам, а потом осел на землю подобно одному из стригоев. По лбу текла кровь, красная пелена застилала глаза, и он едва видел, что творится на площади.
Еще чуть-чуть.
Совсем немного.
«Давай, ну пожалуйста… Ради них».
Он вспомнил мертвое тело отца. Фигурку с рыжими волосами, распластавшуюся на мостовой.
Оторвался от флуера, хлебнул воздуха, снова поднажал.
Все, почти все!
Охотники ринулись на последнюю кучку нелюдимцев, разя их мечами, и вдруг…
Позади нелюдимцев завертелся вихрь, разбрасывая тварей в стороны. Охотники отпрянули, и когда смерч рассеялся, оттуда вывалился — Теодор даже на миг перестал играть — сам Волшебный Кобзарь! Взъерошенный Глашатай Смерти держал в руке свой любимый инструмент. Заметив Тео, он кинулся ему навстречу.
— Продолжай! — кричал он. — Продолжай!
И Теодор продолжил. Сидя на мостовой, он выпустил трель, и Охотники разделались с остатками нелюдимцев.
Кобзарь же прыгнул прямо в поток музыки Тео…
Дзинь!
Струны на кобзе лопнули и с подвыванием разлетелись в стороны. В тот же миг Кобзарь застыл, будто налетел на невидимую стену, поднял голову к небу и, раскинув руки в стороны, долго, протяжно закричал.
Теодор с ужасом
