Теперь ты свободен. И твоя награда в Макабре — не золотые слитки, Тео. Не роскошный костюм, шитый золотом. Твоя награда — жизнь. Та, которую ты проведешь в любви. Ибо теперь я уверен, что ту поляну, которую ты скрывал от людей так долго, увидят другие… Может, не все. Но те, кто захочет, увидят обязательно. И впервые за многие годы в Полуночи звучат эти слова — столь странные для страны вечной ночи: да будет свет, Тео! Благодаря тебе.
Кобзарь отступил и гордо поднял подбородок. Сквозь черты его лица проступали упорство, стремление и ликование оттого, что он наконец-то достиг желаемого.
Теодор снова поежился и вспомнил слова Двери.
«Но тот, кто бросает кости, всегда один. И потому история одна и та же. В мире нет никого столь упорного, как Смерть. Столь хитрого. Жестокого. Могущественного. И упорного, да. Потому что Смерть устраивает Макабр раз за разом. Век за веком. Всегда».
Дверь клялась панталонами Кобзаря, а он и не понял, что это воистину была самая страшная клятва…
Теодор смотрел в лицо своего друга.
Ведь он назвал Кобзаря другом.
А тот — его.
— Я, Тео, хочу лишь одного. И я всегда тебе это говорил. Не жестокой бойни, не крови… Я хочу того, что мне недоступно.
«Даже Смерть хочет любить, но не может».
— Любви?!
Кобзарь улыбнулся, в уголках глаз снова заискрились слезы. Улыбка вышла печальной.
— Я лишен сердца. Лишь раз в сто лет, если Макабр пройдет удачно, я могу ощутить его биение. — Он приложил руку к груди. — В тот миг, когда игрок возвращает в мир Любовь… Я знаю все мелодии на свете, Теодор Ливиану. Песнь ветра и трель соловья, рыдания умирающей зимы и смех юной весны. Я знаю ритм поступи времени. Знаю мелодии людских сердец. — Он постучал по лацкану плаща Теодора пальцем, на котором красовалось кольцо со знаком золотого месяца. — Но не могу сыграть лишь одну. Ибо существу без сердца она недоступна. Но когда ко мне возвращается сердце, то…
Кобзарь тряхнул головой, рассыпая искрящийся звон, и хлопнул в ладоши.
Теодор лежал на спине. Пальцы заскребли холодные камни мостовой, над ухом кто-то взволнованно гудел, рядом поддавал басок, гомон толпы прорезал крик Змеевика:
— Разойдитесь!
Теодор открыл глаза и приподнял голову. По правую сторону нависала церковная колокольня. Небо над крестом посветлело, окрашиваясь в тона багрянца. Он захлопал глазами и с трудом сел. Ощупал живот. Рубашка пропитана кровью, но ничего не болит.
Подскочил взволнованный Змеевик. Косы разметались, на лице брызги крови. Парень вцепился в Теодора и, тяжело дыша от волнения, помог встать.
— Тео! Ты как? Мы думали…
Теодор ошарашенно осмотрелся.
— Где Кобзарь?
— Только что был тут. Исчез буквально секунду назад, — ответил голос Урсу за спиной. — Эй, погодите, вот же он!
Урсу указал на центр площади. Утренний ветерок играл волосами Волшебного Кобзаря, игриво перебирал бирюльки на разноцветной одежде. Музыкант поправил шляпу, сделал несколько шагов к Охотникам и поднял с мостовой кобзу.
— Тео, я хочу попросить тебя сыграть снова.
Теодор вдохнул полной грудью. Он едва пришел в себя. Прислушался к сердцу и покачал головой. Мелодия в нем уже стихла. Но Кобзарь ждал, бросая на него нетерпеливые взгляды. Тео наклонился и поднял свой флуер.
— Пожалуйста, — мягко добавил Кобзарь.
Тео приложил к губам дудочку, и вдруг то самое чувство нахлынуло вновь. Едва он коснулся флуера, из сердца зазвучала новая мелодия — и это была другая любовь. Таинственная и тревожная, она казалась легкой и светлой и слегка печальной; будто лучи разгорающегося над Албой-Юлией солнца, песня хлынула в цитадель. Свет озарил площадь, позолотил крыши домов. Кобзарь стоял и слушал эту песнь, и слезы бежали по его белым щекам. Он поднял кобзу — струны у той были уже на месте — и принялся негромко играть, повторяя за Теодором. Сначала робко, затем увереннее, будто вспоминал позабытую мелодию.
И когда они заиграли в унисон, к мелодии примешались биение двух сердец — сердца Любви и сердца Смерти, которое вернулось к Кобзарю на пару драгоценных минут.
Тела нелюдимцев, усыпавшие площадь, растворились в лучах восходящего солнца, а Кобзарь кивнул:
— Да будет мир им и да узнают их заблудшие души Истину!
Пальцы его били по струнам и любовно перебирали их, извлекая мелодию сказочной, неземной, чудотворной красоты. И от этой мелодии Охотники удивленно выпрямлялись: их раны заживали на глазах. Змеевик ринулся к лежащей Шныряле: девушка встряхнулась и удивленно захлопала глазами. Видимо, Дику нелюдимцы и на сей раз не сумели уничтожить, лишь оглушили во время драки.
Кобзарь и Теодор играли, глядя друг на друга, и один лишь Тео догадывался, кто сейчас стоит перед ними и извлекает из инструмента такие чарующие звуки. Лишь он понимал, что значит это для Смерти. И осознавал, отчего по лицу этого пестрого человечка бегут ручьями слезы.
Впервые за сотню лет к Кобзарю вернулось сердце.
А значит, и способность плакать.
По-настоящему.
Никаких ужимок, картинных прикладываний платочков к уголкам глаз. Кобзарь улыбался сквозь слезы — настоящие слезы. И отчего-то от этой щемящей мелодии самому Теодору стало немного грустно.
Ибо Любовь отнюдь не сродни херувиму, что прилетает, рассыпая лепестки.
Теодор видел лицо Любви — оно ужасно. На нем, темном и мрачном, застыли кровавые слезы.
Но дары Любви — они прекрасны, и сейчас он осознавал то, что Волшебный Кобзарь твердил все это время.
Пожалуй, жертвы Теодора того стоили.
Долгий путь, который он прошел, привел их к площади в сердце звезды, к подножию храма, где был открыт Алтарь Любви.
Здесь и заканчивалась история Макабра.
На высокой и прекрасной ноте, улетающей по воздуху над улицами Алба-Юлии, над крышами домов, над пыльными трактами и дальними перевалами, через горы Трансильвании — к восходящему солнцу.
И когда свет все же озарил землю и залил улицы потоками багряно-золотистого цвета, Теодор почувствовал: в этот миг
