– Заходите, мадемуазель Шапталь. И – здравствуйте!
Он в дверях. Не в смокинге, как в день, когда они впервые встретились, – в обычном светлом костюме. Без галстука, ворот белой рубашки расстегнут, густые волосы так и просят гребешка.
…Аккуратно выбрит, воротничок чист, как дыхание младенца, из нагрудного кармана, нарушением всех традиций, выглядывает чья-то визитная карточка.
Стиль… Мод с детства не слишком любила это слово, но куда деваться, если вот он, стиль, прямо в дверном проеме? А напротив него – не слишком юная швабра в темном пиджаке и светло-серой юбке.
…Подбородок. Пятно на щеке. И на животе. Нос! А еще храпит ночами.
– Здравствуйте, шеф!
Так пошло с первого дня знакомства, просто «шеф». И – пиджак без галстука, почти по-домашнему. Высший градус доверия… Этот человек имел в запасе целый фейерверк улыбок (куда там красавчику Кампо!), но наедине с помощницей обходился самой простой, тоже домашней, очень похожей на настоящую.
Ей доверяли, и от этого становилось еще больнее. Стук капели оборачивался горным обвалом, ключи в сумочке раскалялись добела, сжигая пальцы…
– Ну, как успехи? Готовы к автопробегу? Проходите, садитесь – и рассказывайте!
Париж – тоже игрушка-«фукурума», внутри Парижа-мира – множество миров. Мир выставок, салонов, вернисажей не так и мал (столица искусств!), но и не столь необозрим, все серьезные фигуры – на виду. А уж кураторы выставок, настоящих, в залах и галереях, овеянных мировой славой – своего рода каста.
Брахманы!
Он вошел в эту касту легко, с первой попытки. Коллекционер, завсегдатай аукционов, ценитель и знаток. Денег несчитано, нужных знакомств немерено. А еще улыбки, хоть альбом издавай. Брахманы не слишком охотно, но потеснились. В конце концов, выставка намечалась не слишком обычная, с немалой долей риска.
Шеф риска не боялся.
Эксперт Мод Шапталь познакомилась с ним случайно, на большой выставке в Лувре, куда пришла не по зову души, а по служебной надобности. С тех пор следила издали, слушая, как в висках бьется кровь, как звенят ключи в сумочке. Ближе не подходила, пока этой зимой не заговорили о выставке «Искусство Свободной Франции». Тогда собралась с силами, сцепила зубы…
… Годами под сорок, загорелый, острые складки у губ, еле заметные морщины на лбу, острый взгляд темных внимательных глаз. Такого не изваять из камня, разве что взять квебрахо, чудо-дерево из боливийской сельвы.
Однажды, зимним вечером, она даже разметила холст для портрета. Потом, испугавшись, сняла с подрамника, спрятала подальше.
– Мы готовы, шеф. Вынуждена констатировать, что ваши кандидатуры очень удачны. И «Вспышка» понравилась. Признаю честно: вы в очередной раз оказались правы. Какие будут указания, шеф?
– Не указание – просьба. Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне. Хороших людей искать интереснее, чем хорошие картины. У меня, к счастью, немалый опыт… И, как я и обещал, немного о политике. Наша выставка – не просто попытка поддержать немецких коллег. Это знак для Гитлера и его банды. Свободная Франция не собирается терпеть мерзости, которые творятся в Рейхе. Наши картины – авангард, легкая кавалерия, следом вступят в бой кирасиры. Начать атаку доверено именно нам. Вам, мадемуазель Шапталь! Согласны?
Стучала кровь в висках, неслышно перезванивались ключи в сумочке, пылился свернутый холст в углу заброшенной студии. Крылья мельниц застыли посреди вечного циферблата – неба.
Больше доверия, шеф? Еще бы немного, и поддалась. Не-е-ет!..
– Согласна!
7На этот раз он был рад дождю, мелкому, тщательно просеянному сквозь небесное сито, почти незаметному, если время от времени не притрагиваться к волосам. Парко и душно, но это лучше, чем горячее майское солнце. Почти сутки в железном, зашитом со всех сторон ящике-вагоне, вымотали до самого донышка. А ведь все только-только начинается. Еще один шаг…
Двор именовался здесь очень торжественно – «плац», хотя походил именно на двор где-нибудь на большом ранчо в Южной Калифорнии. Неровный квадрат, с трех сторон приземистые кирпичные бараки, с четвертой дощатый – высокий забор. Но здесь не ранчо, поверх забора – колючая проволока в три ряда, а вокруг не бравые ковбои, а все те же «черные» СС.
На крыше одного из бараков – высокая решетчатая антенна, на стене другого – аляповатый красный крест, издали похожий на кляксу. Приехавших выстроили рядами посреди плаца, рядом стала охрана, а больше никого. Время от времени из-за бараков доносился негромкий собачий лай.
Губертсгоф…
Стояли больше трех часов. Дважды тяжелые железные ворота открывались, впуская пополнение. Их тоже строили в ряды, подравнивали, и начиналось уже привычное.
– Ко-мму-ни-сты есть?
Интересовался старший – огромного роста здоровяк с четырьмя квадратиками в петлице. Перед поездкой Лонжа честно пытался выучить всех этих «штурм» и «роттен», но сейчас смог вспомнить с немалым трудом. Штурмбаннфюрер, командир батальона – «штурмбанна», четыре «штурме», считай, армейских роты.
– Повторяю! Коммунисты есть? Поднять руки!
Руки поднимали, хоть и не слишком охотно. Не спрячешься, личное дело каждого – уже в канцелярии.
– Шаг вперед, сволочи! Живее, живее! А теперь слушай команду. Лечь! Встать! Лечь! Встать!..
А под ногами грязь, словно стадо быков топталось.
– Лечь! Встать! Лечь! Встать!.. Этого!..
Этого – самого слабого, первого, кто не смог встать, брали в оборот. «Пластыри» от всей арийской души – и ползком вокруг двора. Двоих так и оставили лежать в грязи.
– Scheissdreck![13] – брезгливо резюмировал каждый раз штурм- баннфюрер. – Будем унифицировать до белых костей, так ребята?
Скучающие эсэсманы откликались веселым гоготом.
Словарь продолжал пополняться. И не только словарь. О «кацетах» Лонжа немало читал еще в Штатах. Писали разное, статьи в немецких газетах и рассказы чудом вырвавшихся на свободу эмигрантов разнились, как Небо и Ад. Это нисколько не удивляло, однако не совпадали детали. На «официальных» фотографиях из Дахау (по случаю проведения осенней Баварской ярмарки) заключенные были в цивильном, эмигранты упоминали полосатые робы и деревянные башмаки. Здесь ничего «полосатого» не обнаружилось, часть прибывших была в своем, в чем взяли, другие же носили серую
