– А ну оставьте ее!
Слышу уверенное «ш-ш-шик! ш-ш-шик!». Петер, мчится спасать меня от этих горе-насильников. Раскраснелся, розовые круги на щеках только подчеркивают синеву глаз.
Мальчишки теряют остатки уверенности. Трусы, все до единого. А вот Петера не запугать, даже когда их много, а он один. Он высок ростом и силен – крестьянскому сыну без этого никак.
Дочка лавочника вечно строит ему глазки. Я видела, поглядывая украдкой, смотрит ли он на нее.
Как она на него заглядывается…
– А ну оставьте ее, – повелительно говорит Петер.
– Она бешеная!
– Ведьма!
«Ведьма». Так называют женщин, дерзающих обладать умом.
– Вовсе она не ведьма. Верно, Лебкухен?
Кто-то хихикает. Я в бешенстве: если я и таскалась за Петером повсюду, когда была маленькой, это еще не дает ему права звать меня домашним прозвищем!
Обрушиваюсь и на него:
– Еще какая ведьма! И позабочусь, чтоб к утру у каждого из вас хвост отрос!
– Да у тебя кровь!
Касается моей головы и оборачивается к мальчишкам:
– Что вы ей сделали?
Отворачиваюсь и еду прочь. Вороны снова на ветке: драмы любят – хлебом не корми.
– Лебкухен! – кричит мне вслед Петер, раздираемый желаниями догнать меня и задать взбучку моим мучителям. – Лебкухен, погоди!
Иду домой. Лес провожает меня. Слушаю, как шепчутся меж собою деревья – такие же тщеславные, суетные существа, как и люди. Сегодня их ветви украшены сосульками. Слезы Матушки-Зимы… Трогаю одну, и она ломается. Тихий звон нежен и чист.
Вижу дом. На подоконниках груды снега. За одним из окон висят на шнурке коньки матушки, за другим – подсвечник с незажженной свечой. Окна и двери украшены венками из омелы и остролиста. Ядовитые ягоды и острые листья – защита от троллей. Есть тут один такой. Руки его так сильны, что могут крушить камни. Глазищи – что погребальные костры. Выходит из лесу нежданно-негаданно и прямиком к двери…
В лесу холодает. Жаль, не надела шапку. Начинается снег, и все вокруг умолкает. Протягиваю руки вперед. На ладонях медленно растут горки снежных хлопьев. Поначалу снегопад спокоен, мягок, но с каждой минутой снег валит гуще и гуще. Снежинки ложатся на ресницы.
Дома…
Мать поднимает взгляд. Стол завален ее книгами, раскрытыми на разных страницах. Так много книг – неразбериха полная. Лексиконы и наставления. Месяцесловы и таблицы предсказаний. Книги заклинаний и сборники рецептов. Руны, нацарапанные на полях наставления о скотоводстве… Убираю их все на полку.
– Другие ребята меня ненавидят.
Мать кивает, как будто ничего другого не ожидала. Сажусь у ее ног, кладу голову ей на колени. Мать ни словом не напоминает о том, что я уже переросла этакие нежности. Прошу ее приложить платок к рассеченной коже и спрашиваю:
– Как я родилась на свет?
Мать смотрит в стужу за окном. Лицо ее серо, как пелена туч.
– Уж и не припомню.
– Хочешь, я расскажу? Дело было так, – начинаю я. – Ты слепила меня из снега.
– Из снега… – откликается мать. – Снегурочка…
– Да. Из первого снега в ночь новолуния. Ловила снежинки, прежде чем они коснутся земли, а когда набралось, сколько нужно, слепила меня, а свет молодого месяца зажег во мне искорку жизни.
– Прекрати!
А вот и тролль – спустился в долину из высоких чертогов, вырубленных глубоко в горе. В руках у него острый топор, сгубивший множество деревев.
Вот только он вовсе не тролль. Это отец. Заполняет собой проем двери, пригибается, чтобы войти, однако он – всего-навсего человек. Слышу, как на дворе прыгают, радуясь свободе от упряжи, его собаки.
Отец хорошо вооружен – и не только топором. Еще у него есть талисман, и потому никакие венки не мешают ему войти. Будь он проклят, этот оберег! Мать сделала его отцу в подарок, чтоб уберечь от любого колдовства – даже от ее собственного. «Залог любви, – пояснила она. – И пусть никто не посмеет сказать, будто я его околдовала».
Вид матери приводит отца в ярость. А выглядит она как обычно, если не считать пустоты во взгляде. Он негодует, кричит, бьет горшки. Оглядываю дом его глазами. Ужин для него не готов. Пол усеян куриными костями и мышиным пометом. Накидка матери и зеркало в пыли. Грязная одежда валяется там, где я ее сбросила.
Отец тяжело опускается в кресло. Его ярость угасает так же быстро, как разгорелась.
– Мне это надоело. С этим пора покончить.
Мать моргает. Отец поднимается, хватает ее за запястье и вздергивает на ноги. Падаю на пол. Потертый половик не смягчает падения.
Отец тащит мать к выходу, распахивает дверь. Внутрь рвется холодный ветер и снег. Отец тащит мать за порог, в темноту. Лечу к нему, кусаю за руку. Отец замахивается на меня. Сжимаюсь, оскалив зубы, в ожидании удара тяжелого кулака.
Но нет. Отец просто хватает меня за шкирку, будто щенка, и отшвыривает в дом.
Следующее утро. Отца нет. Матери тоже. Лежу в кровати, слушаю скрип деревьев, силящихся сбросить тяжелые снежные шапки. Слушаю звон одинокого колокола деревенской церкви. В ветре слышится вой огромного волка, перехитрившего ружья охотников. Слышен зов кораблей, разбивающихся о скалы там, в морях далекого севера.
Голод гонит прочь из постели. Отец никогда не оставляет буфет пустым. Поднимаю крышку с ведерка, принюхиваюсь. Свежее молоко. На тарелке – желтое масло. И ломоть мяса в мраморных прожилках жира, податливого, как воск. Еще отец всегда оставляет дров. У очага свалена куча поленьев. Касаюсь каждого, благодаря деревья за щедрый дар. Глажу глубокие шрамы, оставленные в поленьях острым топором.
Есть поговорка: если в очаге огонь, ты не одинок.
Открываю книги матери…
Мать улыбается. Говорю ей, что я замерзла, прошу укрыть меня одеялом. Мать шарит вокруг и, наконец, находит одеяло в сундуке с бельем – там, где теперь гнездятся мыши. Велю ей укрыть мне ноги и поцеловать меня в лобик.
– Мама, как я родилась на свет?
Щеки матери горят лихорадочным румянцем.
– Что-то я позабыла.
– Хочешь, я расскажу?
– Сделай одолжение.
– Я – огненная девочка. Ты сделала меня из самого сердца огня, где пламя не красное, не желтое, а белое. А искорку жизни и зажигать не понадобилось.
– Огневушка…
Мать смотрит на меня – свое чудесное создание…
После обеда выхожу наружу. Я бы с радостью осталась дома, но есть у меня одно дело. Стоит только выйти за порог, холод приветствует меня,
