— Даме как обычно… — саркастически сказала Энн, усаживаясь за столик — а если я вегетарианка?
Я пожал плечами.
— Тогда у вас хороший шанс согрешить. Вегетарианского меню здесь всё равно нет. Так вы вегетарианка?
Она, смотря прямо мне в глаза, покачала головой. Приём, надо сказать дешёвый, но не факт что не поддамся. Дело в том, что женщины — умные женщины — отлично понимают, что контролировать мужчину можно, только переспав с ним. И я — понимаю, что они понимают. Контролировать меня невозможно.
— Вот и отлично
— Здесь вкусно?
— Здесь колоритно. И натурально. Про вкус каждый решает сам.
Принесли первое блюдо — мясо, жареное на решётке, фермерское…
— Вот так — показал я — руками. В этом то и колорит. Можете отрезать ножом, но лучше руками.
— Стиль Уралмаш…
— Вы знаете город?
— Уже достаточно. Я здесь два года и знаю, что такое Уралмаш. Вы, кстати, были в Уралмаше?
Я кивнул
— Давно. Теперь я бизнесмен.
— Действительно вкусно — пробормотала она, пережёвывая мясо — я как то себе по-другому представляла Уралмаш.
— Как именно?
— Не знаю… татуировки, наверное.
— Это урки. Уголовники. Хотите, расскажу вам про братву? Не только Уралмаш, а вообще?
Зачем я рассказывал? Да просто. Женщины любят слушать рассказы — почему бы не рассказать. Тем более — то, что происходило тогда — не описать никакими словами
— Конец 80-х. Медленно тонущая страна. Разрыв между словами и делами таков, что не замечать это уже невозможно. На стенах красные флаги, все ходят на работу, на демонстрации — но при этом постоянно воруют. Кто что может. Рабочий на заводе ворует гвозди, металл, какие-то части изделий. Спирт выдавать бессмысленно — если по технологии положено промывать спиртом, то обязательно промывать будут ацетоном, а спирт выпьют, продадут или обменяют на что-то другое. В магазинах — практически ничего не купить, продаётся всё, но по знакомству. Мяса нет, пустые прилавки, но если ты знаешь продавца мяса, то купить можно сколько угодно, только за две цены от государственных. И так — продавец мяса становится богачом. Понимаешь?
Энн кивнула
— И есть пацаны, которые все это видят. И которых бесит несправедливость. Их родители — ходят работать на завод, а они ходить не хотят. Они хотят жить как мясник — но место мясника одно, а пацанов, скажем, трое. Но можно потребовать от мясника платить часть тех денег, какие он зарабатывает силой, верно? Ведь он не сможет пожаловаться, потому что первым вопросом будет — а откуда у тебя такие деньги, не обокрал ли ты государство. И у мясника — нет сил противостоять им, потому что он — мясник, он один, и он слаб. Так — возникает рэкет.
Я посмотрел на лежащий передо мной кусок мяса
— Знаешь, нас в школе учили тому, что человек человеку брат. Но ведь брат — не должен обворовывать других братьев, верно?
— Почему ты стал бизнесменом? — спросила Энн.
— По двум причинам. Первая — мой друг стал бизнесменом, и на него наехал рэкет, его чуть не убили. Он решил, что больше не хочет заниматься бизнесом, и уехал из города. А бизнес — продал мне, потому что я был его другом — продал очень дёшево…
— А второе?
— У меня в группировке было двое друзей. Потом один из них приказал убить другого. Киллеры настигли его на трассе из аэропорта, по которой он ехал, возвращаясь из отпуска в Греции. Вместе с семьёй…
…
— Тогда я подумал, что что-то с нами не так. Что мы превратились… не знаю, во что мы превратились. И я — должен отойти, если и сам не хочу превратиться в то же самое. Я боялся не смерти. Я боялся перестать быть самим собой.
— А сейчас ты может быть сам собой?
— Нет…
— Я чувствую, что мы живём как то не так. Что я делаю что-то не то…
Мы молчали. Потом — Энн накрыла мою кисть своей, погладила, поощряя продолжать.
— Мы свернули куда-то не туда. Не знаю… когда это произошло. Но это произошло. Каждый чиновник, который тратит деньги, которые я плачу как налоги — чувствует себя главнее меня. Понимаешь, я создаю, а он тратит — но он главнее меня.
— Я … тебя понимаю.
— Нас все ненавидят. Ненавидят и боятся. Украинцы… господи, хохлы стали нашими главными врагами, мы воюем с ними. Остальные нас боятся. Прибалты… белорусы… все. Я был в Лондоне… раньше всем было всё равно, кто я. Теперь, узнав, что я русский — на меня косятся. Я ничего не сделал, я привёз в Лондон деньги, из которых будет платиться зарплата таксистам… швейцарам… но они все равно на меня косятся, потому что я русский. Понимаешь? Я не хочу быть пугалом для всего мира! Мы такие же, как и вы, понимаете?
— Понимаю… Владимир. Я не сомневаюсь в этом. Русские всегда были частью европейской культуры!
Переиграл? Да нет, не похоже. Моё счастье — западное понимание России базируется на Толстом, на Достоевском… но чёрт, мы далеко ушли с тех пор. Ты даже не подозреваешь, подруга, как далеко…
Нет, против тебя лично — я ничего не имею. Но это вы — подкапываете мою страну, а не я вашу. Я просто хотел делать с вами бизнес. Только и всего…
— Но понимаешь… мир стоит на сложном фундаменте взаимозависимостей. Мы прошли через две страшные войны, чтобы кое-что понять.
— Мы тоже воевали!
— Да, Владимир. Я понимаю… можно я буду называть вас Володя?
…
— После того, как закончилась вторая мировая… вы её называете Великой Отечественной — величайшие политические деятели мира и Европы собрались, чтобы решить, как не допустить повторения этой бойни. Вы в этих решениях не участвовали, так как у вас была тоталитарная диктатура…
Я вдруг вспомнил детство. Весенний Свердловск, гул машин — и воспитательницы ведут нас. Мы идём по двое, взявшись за руки, а кто впереди — несёт красный флажок. Мы идём во дворец Пионеров, в бассейн.
И все это называется «тоталитарная диктатура»…
— Мы выработали решения, позволившие Европе 70 лет прожить в мире и добиться невиданного процветания и благополучия. Одним из таких решений — был отказ от захвата земель. Вы захватили Крым, вот почему люди теперь с опаской смотрят на русских…
— В Крыму был референдум, — неуверенно сказал я
— Да, но под дулами ваших автоматов. Владимир, мы понимаем, что большинство населения Крыма действительно за Россию. Но Крым был передан Украине законно и его захват — открывает возможность действовать так же и другим странам. Кровь, которая при этом прольётся… всё это может быть ужасно. Во имя будущего всего мира — этого не следовало делать…
А я то
