Потом настал наш черёд. Каковы бы ни были недостатки «Виндишгреца» как парусника, мы оставались австрийскими моряками, а для австрийского военного моряка немыслимо отправиться в океанское плавание, не прихватив с собой военный оркестр.
Наши двенадцать музыкантов собрались на баке и на ближайшие несколько часов заставили нас преисполниться гордости, исполняя марши и вальсы так, что это сделало бы честь Пратеру в майский воскресный день — Штраус, Миллёкер, Цирер, Зуппе — полный репертуар летнего кафе. Помню, закончили они исполнением «Nechledil March» Легара, который вошёл в моду в Вене в прошлом году. Им так много пришлось исполнять на бис, что когда мы наконец разошлись, настала уже почти полночь.
Но веселье закончилось, и утро встретило нас новой работой — пришлось сгребать остатки угля на левый борт, а также перетаскивать орудия и боеприпасы через весь корабль для создания крена, необходимого плотнику и его помощникам, чтобы снять медную обшивку над течью. Поскольку капитан и старший офицер находились на берегу, вахтенным офицером остался мой ротный командир, линиеншиффслейтенант Залески. В последнее время помпа работала не слишком хорошо, так что теперь, когда корабль накренился и вода с днища почти ушла, Залески решил отправить кого-нибудь вниз, посмотреть, в чём там дело.
Выбор пал на меня. Мне пришлось раздеться до трусов, через подмышки перекинули петлю из каната, и я стал спускаться в ужасающе узкую трубу, ведущую вниз, в недра корабля. Я никогда особо не страдал клаустрофобией, но оказался близок к приступу паники — свет почти угас, сойдясь в сероватую точку над головой, и в мрачном, покрытом слизью стволе шахты эхом отдавалось моё дыхание.
Погрузившись по колено в трюмную воду на дне, я вдруг с ужасом понял, что если корабль по какой-либо причине сейчас выровняется, вода поднимется до прежнего уровня и я утону — если раньше не задохнусь в спёртом воздухе на дне этого колодца. Здесь, внизу, у самого днища корабля, всё оказалось гораздо хуже, чем я представлял.
«Виндишгрец» служил уже почти тридцать лет, и все выделения нескольких сот человек, живших в деревянном корпусе более четверти века, накапливались здесь — содержимое кишечников, помои и утечки из бочек с провизией смешались с испарениями гниющего дерева, образовав дьявольского вида субстанцию, напоминающую сероватый студень, какой находят под люками заброшенных канализационных труб. Стоя там, в тесноте, до бёдер погрузившись в эту жижу, я ожидал дальнейших указаний. И находился на грани обморока.
Наконец, в шахте зажглась электрическая лампа и до меня эхом донесся голос Залески:
— Ты там в порядке, Прохазка?
Изо всех сил сдерживая рвоту, я крикнул в ответ:
— Осмелюсь доложить, в порядке, герр лейтенант.
— Молодец. А теперь опусти руку и найди, что блокирует входное отверстие насоса помпы. Это что-то вроде бронзовой коробки с дыркой.
— Слушаюсь, герр лейтенант.
Я крепко стиснул зубы и согнул колени, пытаясь опустить руку пониже под воду, чтобы найти входное отверстие. Колодец был слишком узким, чтобы я мог нагнуться, но наконец мне удалось найти отверстие, густо измазанное слизью — и тут я резко дёрнулся, вскрикнув от боли.
Меня что-то укусило! Из пальца уже капала кровь. Я в отчаянии прикидывал, как вскарабкаться по стене колодца, прислонившись к ней спиной.
Попасть под трибунал за неподчинение приказу казалось мне гораздо предпочтительнее, чем провести ещё пять секунд на дне канализационной трубы.
— Бога ради, Прохазка, в чём там у тебя дело?
— Позвольте доложить... кто-то меня укусил, герр лейтенант.
— Укусил? О чём это ты, юный идиот?
— Тут, внизу, есть что-то живое, герр лейтенант, во входном отверстии помпы.
На некоторое время стало тихо. Я понимал, что наверху проходит совещание.
Но с нетерпением ожидая, когда же меня вытащат из этой отстойной ямы, подальше от неведомого безымянного ужаса, таящегося на дне, я внезапно осознал — происходит что-то необычное. Вода в колодце дрожала и плескалась туда-сюда, как будто корабль вздрагивал. Послышался странный шум — тяжёлый, прерывистый гул, как поезд с изношенными колёсами, грохочущий в подземном тоннеле, или, может, будто огромные пустые бочки бьются друг о друга в подвале.
— Герр лейтенант! — позвал я.
Лампу снова направили вниз, ослепив меня.
— Черт возьми, что ещё?
— Герр лейтенант, позвольте доложить, здесь какой-то странный шум.
Последовала пауза.
— Что за шум?
— Похоже на грохот и треск, герр лейтенант, звук, мне кажется, идёт снизу.
Снова молчание, прерываемое дрожью и приглушёнными толчками. Потом Залески крикнул:
— Мы тебя поднимаем.
Я вылез из колодца, как пророк Иеремия, и обнаружил, что корабль внезапно оживился. Люди вбегали и выбегали из кают, на палубе и по трапам наверху топали многочисленные ноги, а вахта правого борта торопливо возилась с такелажем, разворачивая парус.
Матросы уже трудились, перетаскивая орудия на батарейной палубе к правому борту, чтобы устранить крен.
— Но как же помпа, герр лейтенант?
— К чёрту помпу, подождёт. Сейчас нужно позаботиться о более важных вещах. Давай, лезь на рею!
И я вместе с остальными полез ставить парус.
За восемь месяцев в море я неплохо приспособился к такой работе, так что даже с закрытыми глазами или во сне сумел бы проделать путь к своему месту на бом-брам-рее бизань мачты, зоне ответственности сорока кадетов, поскольку парус здесь несколько меньше, и, соответственно, работа легче, чем на других двух мачтах, но всё же на одну мачту команде меньше работы.
Я вскарабкался по вантам и качающимся пертам, соскальзывая вниз, поскольку корабль всё ещё кренился на левый борт.
Рядом трудились мой друг Макс Гаусс, наш товарищ по кают-компании Тарабоччиа и кадет-четверокурсник Арвей. Стоило нам распустить сезни, удерживающие свёрнутый парус на рее, я понял, что это не простая тренировка, только чтобы экипаж не расслаблялся — впереди с ужасным грохотом поднялось облако красной пыли, а за ним последовал всплеск, означавший, что перерезали якорный канат, чтобы в спешке отплыть. Однако не было времени удивляться.
Мы отдали последний сезень, и парус скользнул вниз, а
