– Я тебя очень люблю, батюшка…
– Если бы ты только знала, как я тебя люблю, любушка моя, Ксения – царевна, лебедь нежная…
На следующий день они все поехали на многодневное богомолье в Сергиеву лавру. Оттуда невеста послала жениху, по русскому обычаю, свой дар: богато убранное постельное белье, расшитое серебром и золотом…
Когда в Лавре зазвонил колокол «Лебедь», у Годунова неожиданно почернело в глазах от зловещего предчувствия: он ничего толком не знал об отравлении или другой напрасной смерти Феодосии, в честь которой был отлит колокол, но почему-то был уверен, принцу, да и ему лично, царю Борису, грозит угроза отравления…
Царь ничего не сказал Ксении о своих черных предчувствиях отравления ее жениха, но стал черен лицом, когда на обратном пути в Москву они все узнали о внезапной болезни принца, случившейся сразу после плотного обеда с какими-то диковинными напитками. Прибыв в Москву, Борис Федорович увидел у постели сонм иноземных лекарей, возглавляемых главным кремлевским врачом Габриэлем.
– Разбудить? – спросил Габриэль.
– Не надо, – ответил грустный Годунов, – пусть спит.
– Сон сил прибавляет, а бодрствование убавляет, – попытался пошутить Габриэль.
Годунову не понравилась веселая интонация главного врача, и он густым басом осадил шотландского еврея:
– Не знаю такой поговорки…
– Так это не русская пословица, а наша. – Габриэль уловил настроение царя и быстро перешел на деловой стиль общения подчиненного с работодателем: – Как принц проснется, я позову…
– Лечите его так, как будто царя лечите…
– Все в руках Божьих, – пропел лукаво Габриэль.
– А вот этого не надо, про руки Бога упоминать. – Царь вспомнил, как его духовник посоветовал отдать его сынка Ивана в Божьи руки, напоив святой водой и оставив в нетопленой церкви под иконами. – Если что с принцем случится, я с тебя семь шкур спущу…
– Знаем… Вся Европа знает, как царь Иван Великий за плохое лечение его сына Ивана Младого от царицы Елены Волошанки казнил лекаря Леона Жидовина… Авось обойдется…
«Авось» Габриэля тоже не понравилось Годунову, он хотел сказать что-то резкое, обидное для врача, но раздумал, только выдохнул свистящим тяжелым шепотом:
– Средств на лечение зятя не жалейте… Вылечишь, Габриэль, озолочу…
«Как же, озолотишь… – подумал Леон, глядя в спину уходящего к себе тяжелой шаркающей походкой раздавленного человека. – Держи карман шире, Габриэль. Моего родича Леона Жидовина, как его здесь в Москве называли, казнили по указу царя Ивана Великого. А не узнали самого главного, что не лечил, а травил и сживал со света государя, соправителя Московии Ивана Младого, мой дальний родич. И я не лечу, а сживаю со свету принца датского, чтобы загнать в угол царя Бориса и также отравить, всем на радость, на смех и грех… И безопасность царя зависит от успехов названного Дмитрия Ивановича, претендента на трон… Некуда теперь царю и семейству отъехать, спасая жизнь себе и династии… Смешной и наивный царь-чудак, о других беспокоится больше, чем о себе, сам висит на нитке, а думает о дочерней пытке…»
Глава 22
А потом, по мере осознания ужаса неизлечимой болезни принца датского, царь Борис уже не требовал, а слезно умолял Габриэля и всех лекарей, которыми тот руководил, спасти дорогого будущего зятя. Да, слезно умолял сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти несчастного, так и говорил: «Судьба государства, не только дочери-царевны и отца-царя, зависит от того, вылечите принца или нет. Всех лекарей озолочу, тебе, Габриэль, дам такое щедрое вознаграждение, что его хватит десяткам поколений твоих потомков…»
Габриэль только кивал головой: «Сделаем все возможное и невозможное для спасения принца, только иногда и медицина бывает бессильна против Божьей воли». – «Какая там еще воля, если все надежды на счастье трещат, если жизнь человеческая трещит по швам… – Годунов говорил уже не о жизни принца, а о жизни дочери, всего семейства. – От тебя много жизней зависит, Габриэль, с излечением его. Ты о никому не ведомой воле неба говоришь, о Божьей воле. А я, русский царь на этой святой земле, даю обет Господу Богу, что по излечении будущего зятя тобой тут же, еще до свадьбы принца с царевной, выпущу на свободу четыре тысячи узников, всех своих политических противников отпущу… И сейчас же распоряжусь раздать беднякам и нищим богатую милостыню… Все отдам, ничего не пожалею, лишь бы…»
Габриэль послушно кивал головой со скорбным выражением лица и погружался в свои темные мысли: «А вот это нам совсем не надо, чтобы ты, царь Борис, на волю выпускал своих политических соперников… Совсем это ни к чему, чтобы тот же Федор Романов, другие его соратники прямо сейчас вышли, пока твой настоящий соперник на трон только силы за рубежами твоего царства набирает – перед нашествием… Когда-то ты, царь Борис, пытался скупить дешево вельмож польских в сейме, чтобы там на трон посадить своих людей… А сейчас исторические декорации меняются с каждым мгновением… Еще ничего не ясно, но почва заколебалась под ногами царя и его династии… Если бы ты знал, царь Борис, что все династические браки твоего потомства обречены были заранее… И сам ты, царь Борис, обречен, не потому, что ты „не природный“ царь, а потому, что потому…»
Врачи под руководством европейского светила Габриэля по-прежнему продолжали уверять Годунова, что скоро больной принц поправится, «нужно время, он может пойти на поправку, нет, просто обязан пойти на поправку». Но принцу становилось все хуже и хуже. По просьбе принца Годунов навестил его в последний раз и нашел Иоганна чрезвычайно слабым. Когда тот со слезами на глазах попросил царя привести его дочь-царевну прямо к постели умирающего, Годунов заплакал: «Почему к постели умирающего, Габриэль обещал тебя вылечить». – «Мне он этого не обещал», – ответил несчастный принц и потерял сознание. «Что же мне делать, как не рыдать», – простонал царь и долго, не стыдясь своих слез, рыдал у постели своего несостоявшегося зятя.
Один из членов датской свиты принца, услышав рыданье несчастного царя, не способного излечить его и обеспечить счастье своей дочери и всей династии Годуновых, записал потом в дневник слова плачущего русского царя: «Заплакала бы и трещина в камне, что умирает
