— Так.
Он закурил папиросу и выпустил плотный сероватый клуб дыма, который на мгновение закрыл два сверлившие меня, пытающие взгляда.
— Вы голодали? — резко спросил он.
Этот вопрос был как-то слишком неожидан для меня, и я чувствовал, что немного покраснел.
— Да… почти, — тихо ответил я.
— Это хорошо, — почему-то задумавшись, произнес он, — это хорошо… Теперь вы хотите найти работу… Впрочем, что же я вас спрашиваю, это ясно само собой… Умеете вы вести корреспонденцию, свободно излагать на бумаге то, что нужно, писать под диктовку?..
— Умею… Я раньше работал в этой области… Мне так необходимо сейчас найти заработок, что я охотно буду очень-очень много работать…
— Работать особенно много не надо. Надо только, чтобы я остался вами доволен…
— Я постараюсь! — горячо вырвалось у меня. — Вы будете довольны.
— Ну?.. Это хорошо, — каким-то странным тоном произнес он.
Я приподнял голову и не мог не заметить пробежавшую но его губам какую-то нехорошую, жестокую улыбку.
— Ваше имя?
— Сергей Николаевич.
— Фамилия?
— Агнатов.
— Прекрасно… Итак, Сергей… Николаевич… так, кажется? Я вас задерживать больше не буду, — мягко сказал Медынин. — Вы мне передадите ваши бумаги, это уж мой порядок, и с этого дня вы у меня на службе. Я не беден и могу вам предложить те условия, какие захотите вы… Скажите мне — сколько?
— Позвольте мне сто, — робко попросил я.
— Сто? — с удивлением спросил он, и я чувствовал легкий, презрительный смешок, слышавшийся в этом вопросе, — я могу вам дать триста. Вы слышите?
— Спасибо…
— Сейчас вас отведут в нашу комнату и в течение целой недели я не допущу, чтобы вы хоть что-нибудь делали. Отдыхайте, ешьте, пейте и гуляйте… Вот обедать вам придется одному, потому что…
— Пожалуйста, пожалуйста, — перебил я Медынина.
— Дело в том, что я живу здесь… с женой и дочкой, маленькой девочкой… Мы еще не устроены совсем, хозяйства нет… Вы понимаете? И кроме того, жена больна…
— Что с ней? — из вежливости спросил я.
— Ах, да ничего… Нервы… Она какая-то ненормальная, — с досадой почти вскрикнул он и, вдруг спохватившись, добавил с улыбкой: — Ну, идите, отдыхайте… До завтра…
Лакей, который встретил меня у ворот, проводил и в маленькую, уютную, со светлыми обоями комнатку наверху. Он почти не проронил ни одного слова и, только уходя, вежливо поклонился.
— Спокойной ночи. Если я вам понадоблюсь, — позвоните.
И исчез. Так же молчаливо…
Усталость и тряская дорога взяли свое. Не раздеваясь, я прилег на маленькую кушетку и уснул крепким сном отдыха.
II Женщина на террасеЯ не могу сказать, отчего я проснулся. Яркий лунный свет вливался через небольшое окно, и в комнате было светло, как днем. Когда я поднял голову, до меня слабо долетели какие-то неясные звуки — сначала тихие, заглушенные, потом все усиливаясь и усиливаясь — и я ясно разобрал тяжелое, надрывающееся рыдание.
Судя по тембру голоса, это плакала женщина. Я вскочил с кушетки и стал прислушиваться.
Да, это плакала женщина… Было что-то безысходное и жуткое в этих переливающихся, сдерживаемых рыданиях, которые шли откуда-то снизу, почти под самым окном. Казалось, что, рыдая кто-то звал на помощь.
Я невольно вытащил из кармана маленький браунинг, подаренный мне при прощаньи одним из друзей, подошел к двери и толкнул се.
Дверь была заперта снаружи!
Легкая дрожь пробежала у меня по телу. Я вспомнил этот неприятный огонек, бегавший в глазах у доктора Медынина, эту молчаливость лакея, а глухое рыданье вместе с нервирующим лунным светом настойчиво лилось через открытое окно и било по вискам…
Я сильнее нажал на дверь. Она не поддавалась.
— Зачем меня заперли? — мелькнуло у меня в голове. Действительно, что могло угрожать в этом доме мне, бедняку, выгнанному студенту, у которого не было ни гроша денег, ни одной ценной вещи и которого здесь только из жалости и призревают… Этот отблеск логики немного успокоил меня, и я сосредоточенно стал думать о том, как отворить дверь.
— А ключи от дивана? — почти вслух вскрикнул я. Я стал пробовать целую связку и почувствовал, как невольно обрадовался, когда один из ключей мелодично щелкнул в затворе и дверь с легким скрипом открылась.
Должно быть, этот скрип долетел до того места, откуда неслись рыдания, потому что они сразу утихли, но я притаился, с силой сжав пальцы, и рыдания раздались снова…
Я снял ботинки и, осторожно ступая в носках, стал спускаться по витой лестнице, ведущей в мою комнату. Не скрипнула ни одна ступенька, и через минуту я был в какой-то комнате с дверью, выходившей на террасу, и такой-же залитой лунным светом, как и моя.
С террасы и неслись рыданья. Вблизи они казались еще более скорбными и ужасными — в них было столько смертельной муки и отчаянного призыва, что я невольно, как вкопанный, остановился около двери на террасу и дрожащими руками схватился за косяк.
Наконец, я овладел собой и шагнул вперед. На самом конце террасы, выходившей на чистый, пустынный двор, стояла женщина, положив руки на перила и опустив на них голову. На ней был легкий ночной капот, скрывавший маленькую хрупкую фигуру, которая бессильно вздрагивала и тряслась от заглушаемых всхлипываний.
Когда у меня под ногами слабо треснула половица, женщина подняла голову и посмотрела на меня. Я успел заметить в это мгновение, что у нее тонкое, какое-то прозрачное от бледности и лунного света лицо, черные большие глаза и такие же черные, с серебристым отливом волосы — но, когда я хотел подойти к ней, она в каком-то ужасе взмахнула руками, глаза ее широко раскрылись в порыве безумного страха, и она слабо вскрикнула.
— Послушайте, — дрожащим голосом сказал я, — послушайте…
Видимо, и она что-то хотела сказать мне, но внезапность моего появления или что-нибудь другое сдавило ей горло. Я
