Ранняя весна, 4112 год Бивня, Амотеу
Нелюди называли его Инку-Холойнас. Небесный Ковчег.
После древней победы над инхороями Ниль’гиккас приказал осмотреть судно. Результаты осмотра описаны в «Исуфирьясе», великих анналах нелюдей. Ковчег был длиной в три тысячи локтей, и более двух тысяч погрузились носом в изуродованные недра. Пять сотен в ширину. Три сотни в высоту…
Полая гора из золотистого металла с множеством помещений внутри. Материал ковчега невозможно было даже поцарапать, не то что разбить. Целый город заключался в нем, напоминающем тело какой-то уродливой рыбы. Руины, которые земля не смогла поглотить, а века не смогли сглодать.
И как обнаружили Сесватха и Нау-Кайюти, он стал огромной позолоченной гробницей.
Они шли по заброшенным глубинам, наступали на гнилые щепки – досками из дерева гофер некогда укрепляли наклонные стены. Проход за проходом, один разверстый чертог за другим, некоторые громадные, как каньоны. И за каждым поворотом – кости. Многие уже превратились в мел. Они хрустели под ногами, рассыпаясь облачками пыли – кости людей и нелюдей, останки древних воинов и пленников, брошенных здесь умирать от голода в полной темноте. Обгоревшие кости башрага, толстые, как посох пророка, и сращенные по три. Кости шранков, разбросанные, словно рыбьи скелеты, по разоренному лагерю. И кости неизвестных существ, каких больше никогда не встречали: то маленькие, как серьги, то длинные, как мачта ялика. Они сверкали полированной бронзой и не ломались, несмотря на легендарную силу Нау-Кайюти.
Никогда прежде Сесватха не испытывал такого ужаса. Это ощущение было размытым, так что порой удавалось забывать о нем, но оно накатывало приливной волной, и тогда Сесватхе казалось: все, что ему дорого, не только не защищено от зла, но и полностью открыто для какой-то ужасающей противоположной истины. Разумом он понимал, почему это происходит, но его била дрожь. Они шли по безднам Мин-Уройкас, по тем местам, где инхорои в своей злобе подтачивали границу между нашим миром и Той Стороной в течение тысяч лет. И теперь вой проклятых был близок… очень близок.
Четкие линии реальности здесь сдвигались. Путники слышали это: в отзвуке своих шагов – бормотание и вопли, в собственном кашле – многоголосый стон. Нечто нечеловеческое вклинивалось в их голоса. И они видели это как образы на краю поля зрения. Лица с множеством оскаленных зубов выныривали из мрака, появлялись рыдающие дети… Ахкеймион поминутно замечал, как Нау-Кайюти резко оборачивается и пытается схватить какой-то призрак, уверенный, что тот существует на самом деле.
Когда дорога немного выравнивалась, он просто брел за Нау-Кайюти и бездумно глазел на то, что выхватывал из тьмы слабый свет фонаря. Какая-то шелуха из обломков, висевшая сброшенной шкурой. Изгиб золотых стен, подобных утробе, повторял угол последнего падения Небесного Ковчега. Миниатюрные панели с письменами отпечатались почти на всех внутренних поверхностях, а их отражения, гротескно растянувшиеся по изогнутым стенам, были окружены неестественным черным ореолом.
Измученные, подавленные ужасом, дрожащие, путники сделали остановку, надеясь забыться кратким чутким сном. Ахкеймион сел между двух валунов, свернулся и сразу задремал. Во сне он шел по собственным следам среди разверзнутой тьмы, по расплавленным коридорам. Шел и думал: на что он надеется? Как они отсюда выберутся? Даже если найдут то, что ищут…
Он чувствовал этот лабиринт, тянущийся сверху и снизу, эти жадные бездны. Сама преисподняя безмолвно ревела вокруг.
«Это здесь».
– Кости, – проговорил Нау-Кайюти. Его губы дрожали. – Они должны быть костями!
Ахкеймион вздрогнул от звука его голоса и посмотрел на жалкую тень принца. Нау-Кайюти съежился, как и его спутник, словно стоял голый на ледяном ветру.
– Говорят, – прошептал Ахкеймион, – что сам Ковчег – это кость. Что в нем когда-то пульсировали жилы, а стены были обтянуты кожей.
– То есть Ковчег был живым?
Ахкеймион кивнул. Горло его пересохло от ужаса.
– Инхорои называли себя «детьми Ковчега». В самых древних нелюдских песнях они именуются «сиротами».
– Значит, эта штука… это место… породило их, как мать рождает дитя?
Сесватха усмехнулся.
– Или зачало, как зачинает отец… У нас нет слов для таких вещей. Боюсь, даже если бы мы могли распахнуть занавес тысячелетий, это место осталось бы вне пределов нашего понимания.
– Но я прекрасно понял, – ответил юный принц. – Ты утверждаешь, что Голготтерат – мертвое чрево.
Ахкеймион уставился на него. Он старался перебороть страх, грозивший разбить его взгляд, как свинец разбивает стекло.
– Думаю, я это понял. – Нау-Кайюти уставился в окружающую их тьму. – Какая мерзость. Почему, Сесватха? Почему они развязали войну против нас?
– Чтобы запечатать мир. – Вот и все, что он сумел ответить.
Запечатать.
Молодой человек вскочил, схватил его за плечи.
– Она жива! – прошипел он. В глазах его горели отчаяние и подозрение. – Ты же сказал мне… Ты обещал!
– Она жива, – солгал Ахкеймион. Он даже погладил юношу по щеке и улыбнулся.
«Я погубил нас обоих».
– Идем, – сказал сын верховного короля, выпрямившись во мраке. – Я боюсь снов, которые могут здесь присниться. – И бесстрастно двинулся во тьму.
Вдохнув воздух, больше походивший на лед, Сесватха побрел следом за ним – Нау-Кайюти, наследником Трайсе, величайшим светочем династии Анасуримборов.
Вслед за величайшим светочем в мире людей.
Келлхус вышел…
Из тепла кожи, из памяти колдовской песни…
«Я шел, отец, я пересек весь мир».
Не обращая внимания на изысканную мебель, он сидел, скрестив ноги, на полу веранды и ощущал, как душные испарения в комнатах сталкиваются с холодным воздухом, льющимся из пустоты ночи. Незрячими глазами он смотрел в сад – тенистый, заброшенный, террасами спускавшийся вниз. Цветочные клумбы поросли чертовым когтем и крапивой. Вишневые деревья теснились рядом, последние их цветы потемнели от холодной росы. Из канав пахло уксусом – рабы сливали туда прокисшее вино. Откуда-то резко несло дикими кошками.
Он улетел далеко отсюда…
Сквозь каменную кладку и обожженный кирпич, над крутыми склонами, через Шайризорские равнины…
«Я шел Кратчайшим Путем».
Он видел не потолок, а распределение сил. Не стены, а страхи, образы реальных и воображаемых врагов. Не виллу, а память о давно мертвой империи, след отжившей свой век расы. Куда бы он ни обернулся, он угадывал надолбы среди колонн, землю под обшарпанными полами…
Куда бы он ни глянул, повсюду он видел то, что было прежде.
«Скоро, отец. Скоро моя тень упадет на твой порог».
Его видения внезапно увлажнились от запаха жасмина и женской похоти. Он услышал шаги босых ног – ее босых ног – по мраморному полу. Колдовство было откровенным, почти смердящим, но Келлхус не обернулся. Он оставался совершенно неподвижным, даже когда ее тень упала ему на спину.
– Скажи мне, – произнесла она на древнем куниюрском, бегло и правильно, – что такое дуниане?
Келлхус повернул свои мысли назад и обуздал легион, бывший его душой. Подобное тянется к подобному – одно к процветанию, другое к гибели. Эсменет,
