– Слава Богу, Кондратий Афанасьевич, – встав с обрубка, кланяясь и отбирая у него повод лошади, сказал Драный. – Долго ты чего-то. Я уж вот грешным делом и проголодался.
– Сразу ничего не сделаешь, не такое дело! – сказал Булавин, садясь на обрубок.
Булавин был казак лет сорока пяти, высокого роста, с роскошной черной бородой, отливавшей чуть заметно красноватым цветом, с красивым правильным лицом, с живыми и блестящими глазами. Темно-зеленый теплый казачий кафтан ловко сидел на нем и плотно обтягивал его сильное тело. Бобровая шапка с голубым верхом и с широким серебряным позументом, надетая набекрень, открывала с левой стороны его вьющиеся, подстриженные по-казацки волосы. Голубые шаровары дорогого английского сукна, сафьяновые желтые сапоги с красивыми узорами на голенищах, пестрый шелковый пояс, за которым был воткнут кинжал с дорогой костяной ручкой; одним словом, вся роскошная одежда показывала в нем богатого, щеголеватого казацкого атамана.
– Ну вот, милые мои братцы и молодцы, – заговорил он, обращаясь к собравшейся и окружившей его толпе, – говорить вам долго не буду. Сами ведаете, на какое дело идем и за что руки мы промеж себя давали. Нынешней ночью нам надо совершить, о чем мы советовались и уговорились. Стало быть, хлопочите. Чтоб голов нам своих зря не погубить! Вот в чем я вас больше всего, молодцы, попрошу…
Он остановился и поглядел на тесно сдвинутую толпу. На всех лицах было напряженное и торжественное внимание. Даже вечно сонные и пьяные глаза запорожца Луки Хохла выражали теперь эту напряженность и внимание.
– В чем я вас попрошу, молодцы, – продолжал Булавин, – это, чтобы наипаче всего тишину блюли. Их – много, а нас – горсть! Никто чтобы не шелохнулся. А как я знак подам, тогда попроворней, сами знаете. Спуску им, супостатам, никакого не давать. Они не жалели, грабили нас. Помните лишь, что на случай неудачи нам – конец! Сами уже о себе промышляйте. Но, думаю, Пресвятая Богородица поможет нам против притеснителей. Как стемнеет, тогда подойдите и остановитесь за станицей, а я зараз поеду. Илья, убирайся со мной!
Мазепа в степи
Мазепа
Высокий казак, сухощавый и черный, с торчащими врозь из-под шапки курчавыми волосами отделился от толпы и пошел за лошадью. Казака этого звали Ильей Гуляком. Он был первый удалец и песенник по всему Айдару.
7Князь Юрий Владимирович Долгорукий уже второй месяц кутил со старшинами и офицерами в Шульгинской станице. Наступила осень, хотя теплая и больше похожая на весну в этом краю. Но все-таки очень скучная. Князь стал уже порядочно тяготиться своим пребыванием среди казаков. Тем более, что их осталось меньше половины, а остальные неведомо куда скрылись. Да и эти, оставшиеся, глядели так угрюмо, косо и загадочно, что лучше, если бы их и совсем не было. Вчера бежали из полка два солдата – Фокин и Скоробогатов, – три дня назад сбежала казачка Аксинья, на которую князь израсходовал немало денег и которую в течение трех недель называл своей сударушкой, не предполагая, что она огорчит его таким неожиданным и неблагодарным поступком. Князь утешал себя лишь тем, что все эти три дня и ночи напролет кутил со старшинами и офицерами.
Обыкновенно бывало так. Первый являлся Ефрем Петров. Он с неизменной аккуратностью, беззаботно посвистывая и не снимая папахи при входе, вынимал из-под полы своего красного кафтана сулею с вином и ставил на стол перед полковником.
– Есть? – задавал серьезно свой обычный ежедневный вопрос князь.
– Уж я не достану, кто и достанет, – получал он обычный и такой же неизменный ответ.
Затем приходил толстый майор-немец с красным, широким, добродушным лицом и с желтыми кудрями, и тоже ставил на стол штоф.
– Есть? – спрашивал князь.
– Москателен вейн, – широко и глупо улыбаясь, отвечал немец.
Третьим являлся обыкновенно Григорий Машлыкин или кто-нибудь другой и точно так же, как Ефрем, не снимая папахи, отвернув полу кафтана, извлекал бутылку.
– Померанцевая, заморская! – торжественно говорил он, ставя ее на стол.
– Знатно! – тем же тоном отвечал князь.
И так один за другим являлись остальные старшины и офицеры, и каждый обыкновенно приносил по бутылке с вином или водкой. Изба, пропитанная винным запахом уже с первого дня приезда Долгорукого, тотчас наполнялась табачным дымом и винными испарениями. После первых трех рюмок наступало веселое оживление, все начинали разом говорить, смеяться без причины, расстегивали и даже совсем скидали верхнее платье. Первый пример подавал сам князь, который сильно потел и всегда сидел в одной рубахе.
– Григорий! Чеколаду хочешь?! – громко и весело кричал Долгорукий, обращаясь к Машлыкину.
– Чаво-о?
– Чеколаду! Мне из Петербурга связку целую прислали.
– А это что за штука?
– Штука, брат, занятная! Вроде кофею или…
– Тьфу!.. – ожесточенно плевал Машлыкин, отворачиваясь в сторону. – На кой она мне идол? Кофей на семи соборах проклят!
Князь заливался раскатистым довольным хохотом. Ему вторил немец-майор, а за ним и все остальные. Все смеялись, не зная чему, но всем было просто очень весело. А чарка еще несколько раз обходила стол кругом.
В станичной избе 8 октября происходила такая же обычная пирушка. К девяти часам вечера все были уже значительно нагружены, все были веселы, все шумели. Ефрем Петров, сбив на затылок папаху и нагнувшись к князю, говорил:
– Ты попроси меня – в одну минуту оборудую!
– Ну?! А есть? – с блестящими глазами спросил князь.
– Насчет баб?! Господи Боже мой! Чего больше! Тут зараз нет, а я знаю, где есть. В Старом Айдаре аль в Закатном надо искать. Там по этой части – стога.
– О?!
Долгорукий поднялся с места и протянул Ефрему руку.
В это время с улицы донеслись стройные и плавные звуки песни. Один голос – густой, немного надтреснутый, какой бывает у людей, большую часть времени проводящих на открытом воздухе или у пьющих, – вел ровную низкую ноту. Другой – резкий и высокий, но гибкий грудной подголосок – заливался красивыми и причудливыми переливами, то удаляясь и замирая, то поднимаясь и звеня на высочайшей ноте.
– Кто это? – с удивлением вслушиваясь, спросил Долгорукий. – Солдаты?
Он ни разу за все два месяца не слышал ночью песни в Шульгинском городке. Днем же иногда пели солдаты.
– Какие солдаты?! Наша казацкая песня, – с оттенком досады в голосе сказал Машлыкин.
Он до страсти любил слушать и петь свои казачьи песни.
– А играют знатно! Ну-ка, заверни их, Ефрем, – сказал князь.
Ефрем вышел на майдан. Он довольно долго оставался там и, наконец, возвратился, ведя за собой двух человек. Один из них был Кондратий Булавин, другой – Илья Гуляк. Оба, войдя в станичную избу, отыскали сначала глазами икону и довольно долго, по-раскольничьи молились на нее.
– Пир да веселье вашему сиятельству и всем председящим! – помолившись и кланяясь низким почтительным поклоном, громко сказал Булавин.
Илья Гуляк молча поклонился вместе с ним.
– Здорово! Кто ты есть, какой
