Но все же жилось легче, чем прежде, потому что не было таких начальных людей, которые могли бы надругаться и изувечить ни за что. Некого было страшиться и трепетать – все были равны, и все становились друг за друга против утеснителей. Но вот страшная властная рука протягивается и в эти места, в которых ожившие было от гнета и притеснений люди чувствовали себя вполне безопасными и считали дорогу назад совсем заросшую. Протягивается рука и требует бежавших «людишек и холопей» назад, грозя кнутом, вырыванием ноздрей и каторгой. Ужас охватывает беглецов, едва успевших вкусить вольной жизни. И страшнее смерти, беспросветнее могилы кажется им все, что они оставили позади, убегая из родных мест. А властная рука все надвигается, грозит раздавить и уничтожить всякое сопротивление.
И заметались в разные стороны, зашумели и заволновались люди. Они собирались в кабаках, кричали, напивались, шумели еще больше и не знали, что делать. Они были голодны, плохо одеты и плохо вооружены. Сильных и удалых людей среди них было не особенно много. Все пока были совершенно беспомощны и лишь шумели и бурлили.
Грозный шум и ропот поднимался и с другой стороны. Выросшие на воле, не знавшие ни воевод, ни неправедных судей, привыкшие жить «при войсковой булаве да при своей голове» казаки возмутились бесцеремонным попранием старых, исконных прав своих: не давать в обиду угнетенных братьев по вере и народности, нашедших приют на их родном Поле. Еще более возмутились они притеснениями, которые стало терпеть их родимое Старое Поле – то Поле, за неприкосновенность и волю которого их отцы, деды и прадеды пролили столько крови и сложили много буйных свободолюбивых голов. А теперь в это Поле вторглись какие-то неведомые и непрошеные царские посыльщики, бояре и дьяки, и стали переписывать вольный «не записной» люд и вымогать насильем взятки. А на святую старую Русь сделали нашествие нехристи иноземцы и попирают старую исконную веру о дом Пресвятой богородицы…
Гул ропота рос и грозил вспыхнуть и разлить далеко огонь бунта, отомстить за все притеснения, за попрание своих прав; грозил смертью боярам, неправедным судьям, прибыльщикам и немцам.
Но пока совершалось это смутное и грозное брожение на верхнем Дону, по Медведице, Хопру и Бузулуку, отважный бахмутский атаман Кондратий Афанасьевич Булавин, не дождавшись отсюда на свой призыв определенного сочувственного отклика, страшным, кровавым делом положил начало рискованному и безумно смелому возмущению.
6Недалеко от Шульгинского городка находилась широкая балка, заросшая густым лесом. По тропинкам, проторенным скотом, сквозь корявые и старые обломанные дубовые ветви, шатром спутавшиеся наверху, можно было, хотя и с большим трудом, постоянно пригибаясь, проникнуть в самую середину балки. Тут была небольшая, почти круглая полянка. Молодая трава, поднявшаяся на ней от недавних осенних дождей, ласкала глаз своим ярко зеленым, веселым блеском. Густая, почти непроницаемая стена колючего терновника, ронявшего свои уже покрасневшие листья, делала эту поляну почти недоступной и вполне безопасной для укрывавшихся здесь двух старцев Айдарской пустыни, которые успели бежать от князя Юрия Долгорукого. Они уже сделали себе здесь небольшую землянку и зажили тихой трудовой жизнью.
Человек двести вооруженных людей 8 октября 1707 года скрывались с самого утра на этой полянке. Они дожидались своего атамана Кондратия Афанасьевича Булавина, который назначил им в этом месте сборный пункт. Все собравшиеся люди имели самый спокойный, обыденный вид. Они, как и в повседневной обычной жизни, сидели, беззаботно грызли сухари, смеялись и ругались. По-видимому, все они ни о чем важном не думали, не готовились к тому, что потом взволнует и поднимет многие тысячи людей.
У землянки, покрытой дерном, сидел на свежем, недавно срубленном обрубке толстого тополя рыжий, невысокий и коренастый человек в лохматой шапке с желтым верхом, в синем коротком кафтане и в пестрядинных портках. Маленькие и умные серые глазки его постоянно перебегали с предмета на предмет. Он вертел в руках кинжал в желтых потертых ножнах и с беззаботной улыбкой смотрел, как два здоровых молодых казака играли в чехарду, прыгая друг через друга, падая и хохоча во все горло.
Под поветкой, у самого входа в землянку спал толстый старый запорожец, уткнувшись лицом в высокую баранью шапку и показывая бритый широкий затылок. Он широко раскидал свои ноги, обутые в когда-то щегольские, а теперь стоптанные сафьяновые чеботы. Старая, с заплатами запорожская свитка, во время о́но бывшая красной, а теперь какого-то странного, желто-бурого цвета, служила ему подстилкой, а могучее тело, прикрытое одной только худой рубахой, оставлено было на произвол стихий.
Солнце уже продвинулось далеко на запад. Лучи его, прорываясь из серых и рыхлых облаков, которые быстро плыли по небу и собирались на горизонте в тучу, освещали жидким и кротким, осенним блеском поляну. Ветер порывами пролетал по деревьям, шумел в ветвях, срывал листья и кружил их в воздухе. Высокий старый тополь, раскинувший свои могучие ветви над землянкой, трепетал весь своими желтыми листьями от низу до верху, и частый шуршащий шелест был похож на отдаленный, тревожный людской говор.
– Отец Пафнутий! – крикнул рыжий человек, полуоборотясь к маленькому отверстию в стене землянки, изображавшему окошко.
– Ась? – отозвался оттуда дряхлый стариковский голос.
– Нет ли чего покусать? Оголодал.
– Есть хлебец, коли хошь. Грушки есть.
– Давай-ка их сюда! А нашего Афанасьевича все нет. Уж и ночь на дворе.
– Дело-то большое, все с опаской надо, – говорил маленький, сутулый и хилый отец Пафнутий, выходя из землянки и неся в руках краюшку хлеба и груши в деревянной чашке.
Он подал все это рыжему человеку, сидевшему у землянки, и стал раскачивать за плечо спавшего запорожца, приговаривая:
– Лука Хохол! А, Лука Хохол. Ты бы куда-нибудь перешел в другое место. А то что же тут-то? Загородил…
Но Лука Хохол ограничился только сонным мычанием и продолжал храпеть еще с большим усердием.
– Едет, – сказал седой казак, проходя мимо Семена Драного.
Тот рыжий человек, который разговаривал с отцом Пафнутием, был Семен Драный – казак Старо-Айдарской станицы, впоследствии правая рука Булавина.
– Едет? Ну, слава Богу! – не переставая есть, проговорил Драный. – Давно пора, целый день протомились.
Из-за чащи донесся отдаленный топот копыт скачущей лошади. Топот приближался и становился все слышнее и слышнее. Потом он вдруг оборвался и сменился сильным шумом ветвей. Всадник пробирался через чащу к поляне по немногим известной дорожке, по которой можно было проехать и на лошади.
– Здорово дневали, молодцы! – крикнул он громким разливистым голосом казакам и бурлакам, которые стали подниматься с земли и подходить к землянке.
– Семен, здорово! – сказал он Драному, ловко спрыгнув с лошади и зацепив ее по ногам кривой шашкой, висевшей у него через плечо на
