– Атаманы молодцы! Послали нас, старшин, из Черкасского города на тот конец, чтобы объявить волю войска: не чините противности царскому его величества указу…
Сзади зашумели голоса:
– Воля войска, воля войска! А войска и не собирали для совета!
– Говори, атаман, сколько казаков у тебя в станице, – решительно приказал Долгорукий.
– А кто их считал? У нас люд не записной, вольный, – невозмутимо спокойно и не торопясь ответил атаман.
– А?! Не записной?! – начиная краснеть, крикнул князь еще громче и грознее, чем прежде. – Все вы – воры и мошенники! Я вам дам «не записной»! Го-во-ри! – хлопнув по столу кулаком, грозно повторил Долгорукий.
– Нечего мне говорить, – глухо и с расстановкой отвечал атаман, выдерживая грозный взгляд князя. – Никаких воров и беглых у нас нет, и без приказа войска мы не выдадим никого. Вот весь мой сказ…
И вдруг после этих решительно сказанных слов разом заговорил весь круг, зашумел, загудел, как потревоженный улей.
– А-а?! – закипел князь, багровея от гнева, и подскочил к атаману. – У вас нет?!. Противность?!. Го-во-ри!
Долгорукий сжал кулаки и потрясал ими перед бородой атамана. Левая щека у него судорожно задергалась, серые глаза округлились и загорелись огнем. Но тот же спокойный, полуравнодушный, полупрезрительный взгляд узких черных глаз, разозливший князя еще раньше, дерзко, не моргая, глядел на него и сейчас.
– В пыль сотру! – прохрипел взбешенный князь и взмахнул своим пухлым мягким кулаком.
– Не изволь драться, ваше здоровье, а то ручка отсохнет, – сказал атаман, поймав его руку и отводя ее.
Сзади круг зашумел еще громче. Нельзя было разобрать, о чем он шумел, но шум был грозен.
– А?!. Господин майор! Изволь взять! Кандалы! Всех в кандалы!.. Обрить его наголо! – затопал князь ногами, обутыми в башмаки с золочеными бляхами, и вдруг с размаху ударил кулаком есаула.
Получив совершенно неожиданно княжеский удар, есаул несколько раз ковыльнул назад на пятках. Он хотел было уже пустить в дело свой трехаршинный костыль, но был окончательно сбит с ног одним из солдат, которые окружили и схватили под руки атамана.
– Нехристи, супостаты! Вы и Расею-то всю перевели, христопродавцы окаянные! – вдруг громко закричал атаман с искаженным от злобы темным лицом, силясь вырваться из солдатских рук.
Взбешенный князь схватил за бороду какого-то дряхлого старика, который, согнувшись и опершись на свой костыль обеими руками, недоумевая смотрел на него своими выцветшими, полуслепыми глазами.
– А ты что за человек?! Откуда?! – налетел затем Долгорукий на мужика в лаптях и в заплатанной сермяге.
Не успел мужик снять свою рваную шапку, как голова его мотнулась набок от удара княжеского кулака.
– Батогов! Всех перепорю! Клейми его!
Казаки были совсем озадачены и сбиты. Шум, поднявшийся было между ними, стих и уступил место страху и сознанию своего бессилия.
Атаману на площади стали брить бороду и усы. Он вырывался и отбивался в исступлении от солдат, и лицо его было все в крови от порезов. Тут же нескольких человек из пришлых высекли кнутами, нескольких молодых мужиков и казаков обрили и заковали в кандалы, чтобы отправить в солдаты или на галеры.
Ужасы, никогда не виданные казаками, испытывал теперь Шульгинский городок. Станица побежала в разные стороны, кто куда успел. Страх напал на всех, во всех куренях поднялся плач. Люди стали скрываться в леса, бросая курени и захватывая с собою, что можно было захватить в такой поспешности.
В шинке
На другой день то же повторилось в Заказном городке, на третий в Трехизбянском, на четвертый еще в других. Почти все айдарские казаки стали разбегаться по лесам. Иные побежали на Медведицу и Хопер, разнося по дороге страшные слухи про невероятные прежде у казаков ужасы насилия и надругательства.
5Голытьба заволновалась. Второй месяц с Донца бегут и бегут казаки и несут все новые тревожные слухи и страшные вести о царском розыщике. Разоряет станицы князь Долгорукий, стариков старожилых бьет и вешает, рвет ноздри, заковывает в кандалы и посылает на каторгу, молодых казаков берет в солдаты, красных девушек в постель, а маленьких младенцев кидает за заборы.
И заволновалось беспокойное свободолюбивое население Дона, и с ним зашумела казачья голытьба.
Широкая сиротская дорога на Дон никогда не зарастала. Как в обетованную землю, бежали сюда с Руси все обиженные, разоренные, голые, нагие и босые – все, у кого в родных местах горб трещал от нужды, от палок и разорения. Весь этот голодный, обездоленный, несчастный люд на своей родине жил, не видя светлых дней, терпел невыносимую тяготу, переносил ругательства, насильства и всевозможные утеснения. Кнут писал на его спине суд и расправу. Непрестанные требования рублей, полтин, подвод, сухарей вымотали все его «животишки», и увечья сопровождали это выматыванье. Не виделось впереди конца взяткам и обидам, не виделось конца оброкам и рекрутчине. Все обременительнее с каждым днем становились поборы, а ненавистные лиходеи – дьяки и воеводы – еще злее и беспощаднее.
Где же светлые дни? Где правда и справедливость? Где праведные судьи и закон? Где нет этого стихийного гнева, этих надругательств и насилия?..
Слышал и знал обездоленный люд об одной вольной земле. Как бедняк, не перестающий мечтать о богатом кладе, мечтал этот народ о воле. Чудною и обаятельною представлялась она в мечтах. Зеленая широкая степь грезилась мечтателю. Гуляют по этой степи люди, равные между собой, ни от кого не зависящие, свободные как ветер, который вместе с ними летает по широкому синему простору. Никаких утеснений, никаких ограничений – один простор, одна воля. И гуляют по этой воле люди, празднуют и бражничают без конца, сладко пьют и едят, щеголяют в богатых одеждах, не знают подневольного труда. Живут – не тужат и никому не служат.
Эта мечта кружила и туманила голову. Сердце рвалось туда, к этой очаровательной красавице воле, к этому широкому празднику, неотразимо влекущему своим безграничным удальством, к этой свободной жизни – без господ, без тягла, без рекрутчины, без жестоких воевод и несправедливых судей. И бежал по сиротской дороге на тихий вольный Дон обездоленный человек искать приюта и белого света, бежал, унося в сердце тоску по оставляемой разоренной родине и злобу против безжалостных разорителей – начальных людей.
В Хоперских, Медведицких и Чирских лесах находил он приют, безопасность и волю и был уверен, что ничто теперь не может возвратить его назад, к оброкам и тяглу, к воеводам и дьякам.
Но воля оказалась на деле не такой обаятельной и красивой, какою была в грезах забитого и измученного человека, не такой беспредельной и нестесняемой. А благополучия, о котором мечталось до побега и во время побега, и совсем почти не было. Тот же холод и голод, та же нужда неотступно ходили следом. Чтобы сладко попить и поесть, чтобы щегольнуть богатой одеждой, приходилось
