Калила поддался общему настроению. Новые колокола так и пели, возвещая народу начало великого торжества. Раздалось пение, из церкви стали выносить хоругви – начинался пасхальный крестный ход.
Глазами, затуманенными невольными слезами, увидел Калила шедшего за духовенством высокого роста человека в простой, даже бедной офицерской одежде, резко выделявшейся среди великолепных, горевших золотом одежд следовавших за ним провожатых. Калила сразу узнал, кто это… Словно невидимые крылья подхватили его и вынесли к самому крестному ходу. Ноги подкосились, и он упал на колени. До его слуха, сладостно проливаясь в сердце, доносились звуки веселого пасхального песнопения, возвещавшего миру победу любви Христовой над злом – смертью. Рыдания так и трясли этого подавленного тоскою по родине человека, осознавшего свои ошибки.
Исполин в простой одежде был уже около рыдавшего на коленях Калилы.
– Царь, царь! – воскликнул несчастный. – Прости… Христос воскрес!
Исполин – это был царь Петр – пристально взглянул на рыдающего беглеца, тень промелькнула по его лицу, дрогнули губы, сверкнули недобрым огоньком глаза. Но это было всего на мгновение.
– Воистину воскрес, Афоня! – раздался грубоватый голос Петра. – Встань! Радуюсь о тебе – заблудшем и раскаивающемся! Встань, пойдем вместе. Потом поговорим, а теперь, ради праздника, прощаю тебе все грехи против меня.
Царь пошел дальше. Гул радостного народа, серебристый звон колоколов, радостные звуки пасхального песнопения – все слилось вместе. С бастионов загремели пушки, поздравлявшие государя с праздником, на востоке заалела заря…
Так прошла первая святая ночь в Петербурге.
А. Лавров
Шульгинская расправа
1В начале сентября 1707 года по пыльному и широкому шляху Задонской степи двигался полк солдат. Их усталые ноги, обутые в башмаки с тупыми широкими носками, с трудом поднимаясь и не соблюдая такта, с каким-то ожесточением били сухую и твердую, как железо, землю. Знойное солнце невыносимо пекло. Чистое небо резало глаза своей ослепительно сверкающею лазурью. На бурой выжженной степи, дремавшей в тяжелой истоме, далеко кругом не было видно ни кустика. Лишь кое-где одиноко торчал из засохшего, приникшего к земле ковыля серый дымчатый полынок да оголенные сибирьки с маленькими, покрытыми пылью листочками.
Строительство Санкт-Петербурга
Дом Петра I в Санкт-Петербурге
Нестройный, однообразно шлепающий шум солдатских шагов как-то странно гармонировал с пустынным однообразием степи, не внося оживления в нее и как будто не нарушая ее мертвой тишины, царствующей кругом. Серая пыль тяжело и невысоко поднималась из-под ног и садилась на истомленные и суровые солдатские лица, на их темно-зеленые потертые мундиры, на короткие штаны и чулки, и всему давала серый однообразный колорит.
Сзади скрипело несколько телег полкового обоза, поднимая густую и тяжелую пыль, которая долго потом стояла в воздухе, медленно и словно нехотя опускаясь на дорогу.
Далеко впереди ехал командир полка, полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий, в сопровождении пяти казачьих старшин и десяти офицеров. Князь сидел верхом на высокой карей лошади, вспотевшей и низко державшей шею. Он был невысокий полный человек лет сорока с небольшим. Широкое, сытое, несколько обрюзгшее его лицо с толстым, коротким и красноватым носом, с крупными бритыми губами и двойным сизым подбородком было некрасиво и жестко.
Рядом с ним ехал на рыжей степной лошади старшина Ефрем Петров – красивый казак лет пятидесяти, с широкой светло-русой бородой, в серой папахе и в красном кармазинном казачьем кафтане. Он помахивал своей дорогой плеткой с ручкой, окованной серебром, и глядел кругом, беззаботно и весело посвистывая.
– А что, скоро Шульгин? – спросил князь у Ефрема Петрова, доставая из кармана трубку.
– Теперича скоро. Вон энтот пригорок перевалим, как раз и станицу увидим.
– Григорий Машлыкин! – широко улыбаясь и растягивая бритые и сизые губы, крикнул князь старшине, ехавшему на серой круглой лошадке немного в стороне от дороги.
Старшина в огромной куньей шапке с алым верхом обернул к нему свое сухое бронзовое лицо с острым ястребиным носом и с серой узенькой бородкой.
– Покурим, что ли?.. А? – сказал Долгорукий.
– Кури, кури, государь мой! Как-то ты на том свете закуришь, погляжу я…
– Эх, ты! – шутливо воскликнул князь, закуривая трубку. – Тоже законник, а не знает, что сам преподобный Гавриил табак курил.
– Тьфу!
Князь залился громким раскатистым хохотом, довольный сколько собственной остротой, столько и раздражением Григория Машлыкина, человека старого завета, упрекавшего князя и офицеров за брадобритие и за табак и развлекавшего всех своей желчной ворчливостью.
– А вон и Шульгинская станица, – сказал Ефрем Петров, когда они въехали на пригорок.
В полуверсте, под самой горой блестела узкая речка Айдарь, и около нее столпились в кучку небольшие, крытые камышом, кугой и лубом курени Шульгинского казачьего городка, окруженного высоким тыном с двумя раскатами. Зеленая кайма верб с трех сторон обходила станицу и сливалась с синеватой полосой леса, который протянулся далеко по берегам речки и за речкой.
– Куда прешь?! Куда прешь, черт мазаный?! – резко крикнул капрал на хохла, который, пропустив мимо себя начальников, хотел переехать дорогу с двумя возами сена наперерез полку.
Хохол, испугавшись грозного капрала, остановил быков и начал осаживать их назад, с удивлением и опасением оглядываясь на подходивших солдат. Сердитый капрал, проходя мимо, погрозил ему багинетом.
– А что за речка, милый человек? – мягким тенорком спросил сухощавый и сутуловатый солдат, встряхнув ранец на плечах.
– Хайдар, – хриплым голосом отвечал хохол.
– Ишь ты, – сказал солдат с некоторым удивлением и крикнул, возвысив свой тонкий голос: – Скоробогатов!
– Я за него, – отвечал откуда-то из рядов густой бас.
– Готовься кашу есть!
– А что?
– А зараз привал будет.
– Жди, коли будет… Верст тридцать еще обломаем…
– Держись, мазница! – крикнул какой-то веселый солдат, нацелившись ружьем на хохла.
– Солдат – сип содрат! – прохрипел хохол.
– А ты галушкой подавился!
– А у вас рубахи из портов!
2Подъехав к тыну, окружавшему станицу, князь Долгорукий приказал сделать привал, а сам со старшинами въехал в Шульгинский городок.
Станица была небольшая, около ста дворов. Одна узкая и кривая улица кружила по ней, разветвляясь на несколько проулков и пустырей. Сосновые курени и простые мазанки, выбеленные белой глиной, стояли тесно друг к другу. Дворы были огорожены невысокими плетнями; на улицу же выходили и сараи, обмазанные глиной. Из-за плетней около некоторых хат приветливо выглядывал вишневый садик. Перед маленькими подслеповатыми окошками, в которых стекла блестели всеми цветами радуги, почти везде торчали и пестрели цветки – розовые, голубые и белые вьюны, кначки и алые «зори».
Никого
