– Орел, царь птица, – заговорили кругом.
– Над твоей головой парит она, государь! – твердил в восторге Ягужинский. – Это знамение свыше! Такой же орел кружил над Цезарем, когда он переходил Рубикон.
– Откуда же он прилетел? Где свил гнездо? – размышлял вслух Меншиков.
– А разве ему трудно долететь с соседних финских скал?.. – подсказал находчивый Павлуша.
– И то правда, – заговорил государь, – нам дорогу показывает. А пока мы с тобой постараемся здесь свить свое орлиное гнездо храбрецов, защитников моей новой столицы! И да стоит оно крепко, нерушимо, пока земля живет, пока солнце по небу ходит!
Взяв у стоявшего поблизости матроса кортик, Петр вырезал им два куска дерна и положил их крестом. Потом срубил дерево, сделал из него крест, вставил его в дерновой крест и сказал:
– Быть на сем месте соборному храму. Ну, Данилыч, пиши-ка в Новгород. Пусть владыка митрополит прибудет сюда к Петрову дню, со всем своим освященным клиром, и благословит закладку церкви во имя первопрестольных апостолов Петра и Павла. Она будет служить основанием и оплотом нашей новой столицы Санкт-Петербурга…
С. Арсеньева
Первая Пасха в Петербурге
Наступила ранняя весна 1704 года. Взрыхленный, потемневший под теплыми лучами весеннего солнца снег серо-грязноватою пеленой скрывал многочисленные острова Невского устья, где за несколько месяцев до того царь Петр Алексеевич заложил новый городок, названный в честь тезоименного ему святого апостола Петербургом.
Под самые сумерки Страшной субботы по льду реки Коми[39], вытекавшей из Невы, двигались две низкорослые лошаденки, запряженные в простой возок. В санях, на грубо приложенном сиденье полулежал средних лет человек в одежде, какой не носили тогда в новом городке. На нем был верхний кафтан женского покроя, с перекидными петлями, и на голову надета опушенная мехом шапка-колпак с высоким остроконечным верхом. Возница, спокойный и равнодушный карел, сосал свою короткую трубку и не обращал внимания на толчки о взгромоздившиеся льдины, на которых то и дело приходилось подпрыгивать возку. Его пассажир, однако, не на шутку страдал от них. При каждом толчке из его груди вырывался болезненный стон.
– Да скоро ли, скоро ли?
Возница хладнокровно перекладывал трубку с одной стороны рта в другую и неизбежно отвечал на ломаном русском языке:
– А вот сейчас!
Возок уже выбрался со льда на берег, и теперь пробирался по тропке через густой парк, окружавший Кононову мызу, как звали здесь оставленное шведским владельцем Коаху богатое поместье, упиравшееся прямо в левый берег Невы против Заячьего острова. Теперь его все называли не иначе, как Петербургский, производя это название от крепости, заложенной на острове царем Петром.
Наконец, парк кончился и перед путником открылась покоившаяся под ледяным покровом зимним сном Нева. Едва выбрались на берег, как путник приказал остановиться, вышел из возка и замер, с удивлением разглядывая открывшийся вид. Сумерки еще только наступали. В их сероватой полумгле огромной темной массой вырисовывалась поднявшаяся у правого берега острова крепость, из-за земляных бастионов которой виднелись кресты на главах небольшой церкви. С бастионов в грозном молчании смотрели на Неву жерла пушек. На Березовом острове, который все уже называли Городским, большой каймою ютились у самого берега ряды крохотных мазанковых домиков.
– Крепость, церковь, город, – прошептал незнакомец. – Можно ли было ожидать этого! Все создалось волею одного человека!.. Нет, царевна, не под силу было тебе бороться с братом!
Одинокий путник был одним из стрелецких голов – Афанасий Калила, приверженец уже постригшейся в монашество царевны Софьи. Когда не удалось вернуть правительницу к власти, и Калила увидел, что дело царевны навсегда проиграно, он, спасая свою жизнь, бежал в Польшу. Когда же царь Петр заключил союз с польским королем Августом Саксонским, Калила из опасения, что поляки его выдадут, передался к шведскому королю Карлу и почти пять лет провел вдали от родины. Искручинилось его сердце, загрызла тоска по родине и, прослышав, что русские селятся в устье Невы, он решил, рискуя жизнью, побывать там, поглядеть на земляков, послушать родной говор. Он выбрал для своего тайного посещения именно ночь под Светлое Воскресение, надеясь на то, что ему удастся послушать Светлую заутреню с земляками и в тоже время не быть узнанным в праздничной толпе. О том, что вокруг крепости уже вырос целый город, а не маленькое поселение, как говорили в Стокгольме, Калила не знал. Теперь же, увидев его, пришел в изумление.
– Вези меня на ту сторону! – приказал он вознице.
Отдохнувшие лошади споро побежали по льду Невы. Калила, когда были уже на середине реки, вскрикнул. Сумерки сгустились, и среди них, как ему показалось, засветилась новая яркая звезда!
– Что это? – спросил он у возницы.
– Маяк новый, – отвечал карел, – в четверг зажгли только. В воскресенье, когда с вербами стоят, церковь освятили, сам царь был. А потом он и маяк зажег[40].
Калила смотрел на разливавший яркий свет фонарь и чувствовал, что совсем новые чувства пробуждаются в его мятущейся душе. «Царь, все царь! – думал он. – Больше ни о ком и не поминают. Как будто никого другого и нет в деле…»
Возок по раскатанному широкому спуску взобрался на правый берег.
– К Ростовским рядам вывести или прямо к Фартерной избе? – спросил возница и пояснил: – Там пристав всем, кто ни приезжает, ночлег отводит.
Не то, чтобы Калила боялся встречи с царским приставом, но ему захотелось поскорее очутиться среди праздничных земляков. Он расспросил у возницы дорогу к Фартерной избе, как назывался казенный постоялый двор, находившийся в узком переулке, начинавшемся от Посадской улицы[41], приказал дожидаться его там, а сам смешался с празднично гудевшей на Ростовской площади толпой народа.
В толпе Калила чувствовал себя непринужденно, свободно. На него никто не обращал внимания, он будто потерял свой облик и стал, как и все здесь, незаметным в общей массе человеком. Время летело незаметно, и гулко прозвучавший в ночном воздухе удар колокола заставил его вздрогнуть.
– Ишь новый колокол-то, какой царь пожертвовал! – услышал он возле себя. – Голос-то, голос какой! Все равно что поет!
И тут же сосед рассказал ему, что прибывший из Москвы царь привез с собой колокола и новинку – боевые часы.
С первым ударом колокола стала пустеть площадь. Весь народ устремился к очищенному ото льда протоку, отделявшему Городской остров от Березового. Эта живая волна людей подхватила и понесла с собой Калилу. Через проток переправлялись кто на лодках, кто на плотах. Шумно вошла толпа в крепость и обступила крошечную деревянную церковь, ярко освещенную изнутри множеством огней. Войти в храм Калила не решился и стоял, глядя, как очарованный, на это оживление, на этих людей, ожидавших радостного мига, когда выйдет из церкви крестный ход.
Святая ночь… Чье сердце не
