Москва и Россия в эпоху Петра I

а лицо задергалось в судороге, кривившей всю правую сторону лица, как будто он озорно и страшно подмигивал. В беспамятстве, какое овладевало им в гневе внезапно, как припадок, Петр шагнул к двери, чтоб пойти самому в караульную, на улицу, в сенат, по пути к доносу, как дверь отворилась и на пороге обозначился дежурный офицер в зеленом, с красными отворотами Преображенском мундире. Офицер вытаращил от страха ничего не видящие глаза и гулко, как в бочку, отрапортовал, что дежурство денщика Орлова кончилось ночью, когда его величество изволил уснуть, и что посланы караульные, чтобы отыскать и доставить.

Петр I в Голландии

У офицера было белое, будто мукою обсыпанное лицо, а вытаращенные глаза казались вываренными; и, скользнув по ним взглядом, Петр понял, что невозможно, чтоб желание его не было исполнено. И, от этой мысли успокаиваясь, сказал, почесав под мышкой:

– Сорочьего порошку, рюмку анисовой и рапортовать извольте: кто есть для докладу?

– Князь Голицын пришел из Голландии, Салтыков Федор, герцога голштинского камергер Берхгольц, вашего величества… – с любовной чеканностью, как с детства затверженную молитву рапортовал офицер, расправляя грудь, готовую разорваться от счастливого сознания, что на сегодня грозу как будто проносит мимо.

Утреннего гнева царя, особенно после ассамблей, боялись как грозы: многим в государстве утренний его кашель стоил головы.

– Постой, постой! – перебил царь. – Голицына впусти. Покеда не найдут Орлова, остальным соблюдать силянс.

Офицер подался назад, выпал за дверь; и тотчас, будто он ждал за дверью, в комнату ступил человек лет тридцати-тридцати трех, щегольски выбритый, в алонжевом парике копной, в камзоле цвета негустого шоколада и в черных шелковых чулках, заправленных в очень тесные, должно быть, жавшие башмаки. Войдя, Голицын подогнул колени, чтоб опуститься на пол, памятуя царский указ о почтении. Но Петр крутым, протыкающим движением большого пальца остановил его, подошел вплотную, стал поворачивать, вертеть его как манекен, осматривая со всех сторон. Пощупал сукно на новом немецком кафтане, с торчащими, тугими, как стекло, фалдами на проволоках, оправил поплывший на запотевшем темени парик, погладил толстую княжескую ногу, обтянутую в чулок.

– Чулок отменный, – сказал наконец Петр. – За такие чулки шелковые, аглицкие плачено мною было полвосемь гульдена… – Но тотчас отскакивая от своих слов, будто от бугра, заговорил в упор, дыша на Голицына смрадом сопревшей водки. – Известны ли вам, князь, статьи, коими по указу нашему 11 генваря велено было недорослям ехать в европские государства для науки воинских дел?

Удивленный внезапностью вопроса, князь поднял глаза на царя, но, уколовшись на единственный его левый глаз, который как бы смотрел за два, когда лицо Петра кривилось судорогой, подумал о том, что он пропал, и пропал беспощадно.

– Известно, государь.

– А ведомы ли вам чертежи или карты, компасы и прочие морские признаки?

– Ведомы, государь.

– Зер гут, ваше сиятельство, – усмехнулся Петр. – А владеешь ли судном в бою?! – Голос Петра все повышался, все рос, чтоб дорасти до пронзительного, бьющегося дисканта. – Искал ли быть на море во время боя? А ежели не случалось, искал ли с прилежанием, как в то время поступать?.. Зер, зер, ваше сиятельство, гут. Однако не вами ли писано великое желание простым на Московии солдатом быть, понеже все дни живота наукой утрудили?

– Государь! – воскликнул Голицын.

– Постой, если я говорю! Пишешь, что кроме природного языка никакой не можешь знать, и лета ушли от науки, и на море тебе никоторыми силами быть невозможно… А про то ведаешь, что я до юношества не только моря, лужи боялся? Про то ведаешь?! – перепросил он, приближая свое лицо, перекошенное судорогой, к перекошенному страхом лицу Голицына.

Защищаясь, Голицын поднял руку к горлу, будто сдавила горло петля смешанного с отвращением страха. Он хорошо знал пункты, какие писал царь комиссару князю Львову о 34 недорослях, определенных в «навигацкую науку». В пунктах этих «безо всякие пощады превеликое бедство» сулилось тем, кто науки не одолеет.

– Государь! – воскликнул Голицын, улавливая наконец царскую паузу. – В те дни пришел я в сомнение и печаль, видел в себе, что положенного курса навигацкой науки не управлю, паче натура моя воистину не может снести мореходства.

Сказав, Голицын посинел от ужаса за произнесенные им слова. Многое прощал Петр, а боязни к морю не прощал.

– Денщик вашего величества Орлов найден и доставлен в караул! – крикнул с порога дежурный офицер так громко, как, вероятно, вахтенные блуждающих кораблей «кричат землю».

Петр усмехнулся – то ли гневным своим мыслям, то ли случаю, миловавшему Голицына, – и сказал безразлично:

– Ваше сиятельство от отцов и дедов титул имеете… Но, ваше сиятельство, помни: титулы из моих рук даются и за качества, не гусям присущие, кои, как ведомо нам, Рим спасли, а за качество личной, особливой натуре присущее; могу я булочника посадить в сердце выше нерадивого княжеского недоросля… Ступай, ваше сиятельство.

Голицын упал на колени; черный шелковый чулок, не приспособленный к русским законам почитания, треснул по шву. Царь, оборотив руку ладонью, протянул ее Голицыну для поцелуя. Коснувшись губами руки, Голицын ощутил твердую копытью ладонь с мозолями, пахнувшими табаком, и желтые пальцы с обломанными ногтями.

– Видишь, – сказал Петр, – я хоть и царь, а на руках у меня мозоли. А все оттого, что хочу показать вам пример и хотя бы под старость видеть достойных помощников и слуг отечеству…

И тотчас, забывая о Голицыне, которому он сказал все, и переставая его видеть, Петр приказал позвать Орлова.

2

Иван Орлов пропьянствовал всю ночь с Семкой Мавриным да с двумя голландскими полшкиперами, и часу в шестом утра, когда компания еле расползлась, выбрел на большую першпективу, раздумывая над задачей: когда пойти к Марьюшке? Сейчас как будто еще рано, позднее – встанет император, и всех девок покличут наверх. Облеванный полшкипером в припадке дружбы мундир его был расстегнут, а душивший темя парик он снял и сунул в карман.

Вихляя из стороны в сторону, цепляясь за деревья, плохо принявшиеся в болотной почве, пожухлые, в скорбленных, будто прожаренных листах, Орлов икал от перегара, который шибал в голову не хуже немецкого мушкета. В домах першпективы с великолепными, как на подбор, резными воротами, в стиле которых отразился весь маршрут поездки царя за границу, уже просыпалась неторопливая, несмотря ни на что уважающая себя русская жизнь. Вот вышел отворить ворота жилец в длиннополом охабне с бородой, запрятанной в поднятый по самую маковку воротник, но, увидев офицерский мундир, завалился назад в ворота; и Орлов слышал, как щелкнула увесистая щеколда. Прошли два финна, пролопотали непонятное. Дородные кони в серебре медленно, будто напоказ, протащили экипаж знатного вельможи. Впереди лошадей бежали форейторы, кричали предупреждающими басками: «Эй! Эй! Эй!» – хотя на пути их не было никого. Немецкий булочник приоткрыл форточку, и в форточке обозначилась отменно