Ждут поэты, а с ними — рабочие и читатели.
Социальная литература должна обращаться к душам тех, кого она воспевает. А она говорит им об одном только ожидании. Вот-вот забрезжит алая заря.
Мы ждем и верим: нас разбудитБагряно-розовый рассвет.Но выходит второе издание тех же стихотворений и опять:
Мы ждем и верим: нас разбудитБагряно-розовый рассвет.Колыбельная все время повторяется. Мне это кажется похожим на: «Спи, малютка, спи, глазоньки сомкни. Будет бог с тобою спать, ангел колыбель качать, спи, малютка, спи».
В социальных стихотворениях поэты препоручают народ великой заре и убаюкивают его вместо ангелочков.
Усталость в темных улицах блуждает,Когда в изгибах крыш струится ночь.В социальных стихах много усталости, которая блуждает из строки в строку. Много грез выдумали социальные поэты.
Горизонт затянут тучами. Толпы отчаявшихся полегли под пулями. Крики подавлены.
Когда злой ветер фонари качает,Голодным — лишь зубами скрежетать.Наверняка кому-нибудь сегодняТруп сына волны вынесут опять.Голодные люди ходят по улицам и скрежещут зубами, но у них не хватает смелости взять кусок хлеба. Почему? Этого не желают поэты. Если бы все люди насытились, такому поэту не о чем было бы писать. По его мнению, слово «пресытившийся» или «насытившийся» не годится в стихотворение. Впрочем, социальные авторы сами обречены на ту же судьбу, что и народ, о котором они слагают стихи:
Сижу я над обрывом, лоб в ладонях,И на восток гляжу… Во мраке вьютсяЗарницы дальние: то малых душ порывы,То искры взрывов малых революций.Социальные поэты сами не знают, чего они хотят:
Я хочу только выплакать душуИ сложить тебе песню, народ.Это хоровод, который начинается грустью и вокруг грусти кружится.
Вам, сынам кратеров черных,Вам, на севере, в душных могилах труда,—Вам песнь боли, вам песнь печали.Так говорит поэт, который в конце концов сам о себе поет, что он —
Загубленная жизнь, души обломок,Отродье бедняков, отродье нищеты.Он поет лишь убогие песни, потому что иные песни не подойдут убогой хате.
Поет песни с ритмом болезненным, как тягостная жизнь тех, кому они посвящены.
Сплошные тяготы жизни, сплошные слезы, сплошное хныканье, — и это читается преимущественно рабочими. Такая литература воспитывает из них плаксивых баб, единственное утешение которых — воспоминания, слабая надежда, что когда-нибудь все же настанет какая-то новая заря. А покамест их жены, по собственным словам поэтов, «дают миру новых рабов»…
Когда наконец мы услышим песни без фраз, когда наконец прочтем социальный рассказ без вечного хныканья и увидим на наших сценах настоящую социальную пьесу — пьесу о победоносном восстании, песню мятежа, гимн побеждающего пролетариата, а не смехотворную дребедень вроде социального стихотворения в жалком майском номере социал-демократов — «Сон павшего героя 48-го года о всеобщем избирательном праве…»
Лечение ревматизма укусами пчел
Коренастый старый господин, сидящий за письменным столом, зевнул и положил перо. Это был пан Кржемек, княжеский лейб-медик в отставке, посвятивший себя теперь исключительно лечению суставного ревматизма и написанию своих исследований в этой области.
Он немного отдохнул, потом подровнял стопку бумаги и снова взялся за работу. Он написал:
«По моему мнению, каждый человек предрасположен к ревматизму, и потому важно в самом зародыше подавить его…»
— Ну, скажем, «его проявление», — пробормотал он и написал:
«…его проявление».
Стенные часы пробили десять.
— Хватит на сегодня, — сказал пан Кржемек. — Писать по два часа в день — вполне достаточно. Пожалуй, за пять лет закончу свой научный труд.
Он встал из-за стола и заходил по комнате, разговаривая сам с собой:
— Новые исследования… чепуха! Старые истины в новых одеждах… Да, да, у доктора Кржемека есть еще кое-что в голове… Решительно есть. Муравьиная кислота — пчелиный яд… Что у них общего? Мир бродит впотьмах, если говорить о химическом анализе пчелиного яда. Мир будет потрясен, когда доктор Кржемек выступит со своим новым методом. А глупые люди…
Тут пан Кржемек разволновался, гневно взмахнул рукой:
— Глупцы будут рады изничтожить меня, стереть в порошок! Утопить в ложке воды…
Пан Кржемек сбросил вазу, и она с треском разлетелась на куски.
Пан доктор замер, потому что дверь отворилась, и на пороге встала очень миленькая барышня в вечернем неглиже.
— Папочка, — укоризненно сказала она, — на этой неделе ты бьешь пятую вазу.
— Ах, Эмми, — ответил пан Кржемек, — я просто задел локтем, и зачем вы ставите сюда такие хрупкие вещи! Эмми, вечерняя почта приготовлена на моем ночном столике?
— Да, папочка, иди ляг, а то разобьешь все вазы…
Пан Кржемек ушел в спальню и, улегшись в кровать, стал вскрывать и прочитывать письма.
Частные письма он откладывал, проспекты бросал в корзину, но одно письмо привлекло его внимание.
Он пробежал его глазами раз, другой, а в третий раз прочитал все письмо вслух. Оно гласило:
«Глубокоуважаемый пан доктор! Простите, что я осмелился обратиться к Вашей милости за советом. Имя Ваше, как специалиста в лечении ревматизма, было уже и раньше очень хорошо мне знакомо…»
— Хороший слог, — буркнул доктор и продолжал: «Посему прошу у Вашей милости медицинского совета. Я страдаю суставным ревматизмом, правда, не сильным, ибо полагаю, что это начальная его стадия. Позволите ли Вы мне приехать и быть на излечении у Вашей милости? Покорно прошу ответить мне по адресу: Карел Глуза, частновладелец, Рожков».
— Я отвечу ему немедленно, — сказал пан Кржемек, — даже сегодня же. Почему бы мне не испробовать на этом человеке мой новый метод?
Он встал, надел халат и пошел в кабинет.
— Решительно я поставлю опыт на этом больном, — бормотал он, приготавливая бумагу и перо. Затем, подумав немного, он написал:
«Глубокоуважаемый пан Глуза!
Меня чрезвычайно обрадовало доверие, какое Вы вложили в Ваше ув. письмо. Соизвольте приехать как можно скорее, ибо суставной ревматизм — недуг весьма серьезный. Нередко самое незначительное опоздание с лечением играет решающую роль. Заверяю Вас, глубокоуважаемый пан Глуза, что я буду иметь честь лечить Вас первого по моему совершенно новому методу; успех гарантирую.
С глубоким уважением
доктор медицины И. Кржемек».— Да, — воскликнул доктор, закончив письмо. — Мой новый метод!
Тут он стукнул кулаком по столу так, что чернильница подскочила.
Барышня опять появилась в дверях.
— Ах, папочка, ты ужасно шумишь, неужели нельзя обойтись без этого?
— Милое дитя, — ласково сказал доктор. — Я пишу письмо пану Глузе, частновладельцу из Рожкова, который приедет ко мне лечиться…
Барышня покраснела.
— Это имя мне ничего не говорит, — пролепетала она и покраснела еще раз. — Спокойной ночи, папа. Спокойной ночи.
Почему покраснела барышня Эмми? История восходит к последней масленице, когда она гостила у тети в Праге. И лучшее объяснение этой истории мы найдем в записях пана Глузы, частновладельца из Рожкова, озаглавленных: «Самые прекрасные воспоминания о
