Восход солнца принес долгожданное облегчение. Обе якорные команды, всю ночь простоявшие наготове, могли теперь чуть расслабиться, и кое-кто в полном изнеможении рухнул на палубу прямо у борта. Марсовые матросы, несколько часов рисковавшие сломать себе шею, передвигаясь по мачтам, реям и салингам в кромешной темноте, могли наконец разглядеть, куда они ставят ногу Все это время им приходилось работать с парусами вслепую. «Байкал» ни на минуту не прекращал маневрировать.
Утро застало транспорт приблизительно в пяти милях от берега, хотя по карте Крузенштерна до Сахалина оставалось еще добрых двадцать пять. Туман пока скрывал само побережье, над которым, словно зависшие в воздухе, парили одни розовые верхушки местных возвышенностей.
— Ух, как красиво, — восхищенно протянул матрос Митюхин, толкая в бок прислонившегося спиной к борту казака Юшина.
Тот шевельнулся, но не повернул головы.
Вскоре горизонт очистился, и перед моряками открылся низменный берег. За ним от края до края тянулись горы. Ни одного паруса в зоне видимости не было.
Невельской опустил бинокль и впервые за целую ночь присел. Спина у него одеревенела, руки затекли, ноги от усталости обратились в сущую вату.
— Чему улыбаетесь, Геннадий Иванович? — спросил его штурман, уходивший на полчаса отдохнуть к себе в каюту и теперь вернувшийся на шканцы. — Всего-то до Сахалина дошли.
— Это уже немало, Александр Антонович. Поверьте: очень немало. Теперь можно приступать к работе.
При глубине чуть более тридцати метров и умеренном ветре со стороны берега «Байкал» начал осторожно приближаться к Сахалину, лавируя и постоянно определяя по лоту глубины. Не доходя двух с половиной миль, транспорт заштилел, и Невельской приказал бросить верп — вспомогательный якорь. Глубина составляла около пятнадцати метров. Грунт на дне — белый песок.
Весь этот день 12 июня русские моряки провели в неустанном движении вдоль сахалинского побережья. Невельской дважды высылал к берегу шлюпку и байдарку на которых матросы под командой мичмана Гроте и подпоручика Попова исследовали обнаруженное у подножия гор огромное озеро, начав таким образом производить опись. Помощник штурмана также сделал на берегу необходимые исчисления, чтобы определить широту. Как только задул ветер, «Байкал» снялся с верпа и двинулся к северу вдоль побережья. На шлюпку был передан приказ идти параллельным курсом в поисках возможного прохода в озеро.
Таковой вскоре был найден. Исходивший из него энергичный водный поток пересекался в море с приливным течением, которое до шести часов вечера помогало транспорту продвигаться на север. В половине седьмого это течение развернулось на юг. В том месте, где оно под углом в девяносто градусов перебивалось мощным потоком из озера, вода в море кипела, словно в огромном котле. Этот сулой[102] тянулся миль на десять. Шлюпку, вошедшую в него, швыряло из стороны в сторону.
— Мне кажется, я понял в чем состояла ошибка Крузенштерна и других, — сказал Невельской, пристально наблюдая за скачущей шлюпкой в бинокль.
— В чем же? — немедленно спросил Халезов.
— Они все приняли этот сулой за бар[103] какой-то реки, после чего побоялись отмелей и ушли в море. А бара здесь никакого нет. Просто два течения пересекаются в этом месте. Никто не учел приливный поток вдоль берега. Оттого и ошибка. Не рискнули подойти, чтобы точнее определить широту.
— Думаете, этот перекресток во всем виноват?
Халезов тоже смотрел на матросов, которые вцепились в борта ходившей под ними ходуном шлюпки.
— Уверен, — кивнул Невельской. — Здесь как на Розе ветров — все лучи в одной точке сходятся.
Он передал свой бинокль штурману и отошел к носовой мачте. Усталость, накопившаяся за сутки без сна, едва не валила его с ног, и он не хотел, чтобы Халезов это заметил. Опершись онемевшей спиной на мачту, Невельской вынул из кармана медальон, раскрыл его и впервые посмотрел не на образ Богородицы, а на Розу ветров, изображенную под компасом на внутренней стороне крышки. Лучи, определяющие стороны света, традиционно были равной длины, хотя назначение их состояло в том, чтобы указывать на преобладающий ветер — тот, что господствует в данном месте, устанавливает его характер, его судьбу.
Невельской смотрел на медальон и думал о своей собственной Розе ветров, о том, что у каждого человека — свой луч, своя судьба, свой преобладающий ветер. Он вспоминал матушку, дядю Петра Тимофеевича, адмирала Литке, великого князя Константина Николаевича, графа Перовского, генерала Муравьева и даже литератора Тютчева, и все они, такие несхожие между собой, вливались друг в друга и составляли вместе его луч — луч капитан-лейтенанта 10 флотского экипажа Геннадия Невельского, стоявшего сейчас под сахалинским небом на палубе своего транспорта перед лицом огромных событий, на которые твердо и неотвратимо указал этот луч господствующего в его судьбе ветра.
3 глава
Всю следующую ночь команда отдыхала. Причина заключалась не столько в усталости людей, сколько в отсутствии ветра. Буквально источавший из себя электричество командир «Байкала» готов был не спать и следующие сутки, но у природы на все свои правила. Экипажу требовалось перевести дух — и наступил штиль. Впрочем, становой якорь Невельской упрямо велел не бросать. Ночь простояли на верпе. На его поднятие в случае ветра необходимо было меньше времени и усилий.
— А давайте назовем эти отмели шхерами Благополучия, — говорил командир вызванному в его каюту посреди ночи штурману Халезову. — Вот эти низменные кошки, против которых стоим.
— Как скажете, Геннадий Иванович, — сонно отвечал тот, недоумевая про себя, отчего это не могло подождать до завтра.
— Ведь ежели бы мы целиком положились на карту Крузенштерна, то непременно бы на них налетели. Но все окончилось благополучно. А? Как вам такое название?
— Хорошее, — кивал Александр Антонович. — Как и любое другое, каким можно было огорошить меня утром за завтраком.
Однако Невельской не желал замечать скепсиса своего штурмана. Его обуревали такая радость и такая энергия, словно он уже нашел и судоходный фарватер в устье Амура, и само устье, и даже проход между Сахалином и матерым берегом, доказав, что эта земля — остров.
— Вы, пожалуй, спросите, почему я как будто рад
