Они, как полагается, заблудились в лабиринте улочек Хэмптон-корта, где, по словам Динни, могли найти дорогу лишь пауки, поскольку они выпускают из себя нить, или призраки, следующие чередой друг за другом.
На обратном пути они остановились у Кенсингтонского сада, отпустили наёмный автомобиль и зашли в чайный павильон. Попивая бледную жидкость, Уилфрид внезапно спросил девушку, не согласится ли она прочесть его новые стихи в рукописи.
— Соглашусь? Да я буду счастлива.
— Мне нужно услышать непредвзятое мнение.
— Вы его услышите, — обещала Динни. — Когда вы их мне дадите?
— Я занесу их на Маунт-стрит после обеда и опущу в почтовый ящик.
— Не зайдёте и на этот раз? Он покачал головой.
Прощаясь с девушкой у Стенхопских ворот, Дезерт отрывисто бросил:
— Замечательный день! Благодарю вас!
— Это я вас должна благодарить.
— Вы? Да у вас больше друзей, чем "игл на взъярённом дикобразе".
А я одинокий пеликан.
— Прощайте, пеликан!
— Прощайте, цветок в пустыне!
Эти слова, как музыка, звучали в ушах девушки, пока она шла по Маунт-стрит.
Около половины десятого с последней почтой прибыл толстый конверт без марки. Динни взяла его из рук Блора и сунула под "Мост в Сан Луис
Рей": она слушала, что говорит тётка.
— Когда я была девушкой, Динни, я затягивала талию. Мы страдали за принцип. Говорят, это мода возвращается. Я-то уж не буду затягиваться так жарко и неудобно! — а тебе придётся.
— Мне нет.
— Придётся, если талия станет модной.
— Осиные талии больше никогда не войдут в моду, тётя.
— И шляпы. В тысяча девятисотом мы ходили в них так, словно на голове корзина с яйцами и те вот-вот побьются. Цветная капуста, гортензии, птичьи перья — такие огромные! И все это торчало. В парках было сравнительно чисто. Динни, цвет морской волны тебе идёт. Ты должна в нём венчаться.
— Я, пожалуй, отправлюсь наверх, тётя Эм. Я очень устала.
— Потому что мало ешь.
— Я ем страшно много. Спокойной ночи, милая тётя.
Девушка, не раздеваясь, уселась и взялась за стихи. Она трепетно желала, чтобы они ей понравились, так как отчётливо понимала: Уилфрид заметит малейшую фальшь. На её счастье, стихи, написанные в том же ключе, что и его прежние известные ей сборники, были менее горькими и более красивыми, чем раньше. Прочтя пачку разрозненных листков, Динни увидела довольно длинную поэму под названием "Барс", приложенную отдельно и завёрнутую в белую бумагу. Почему она завёрнута? Он не хочет, чтобы её читали? Тогда зачем было посылать? Динни всё же решила, что Дезерт сомневается, удалась ли ему вещь, и хочет услышать отзыв о ней. Под заглавием стоял эпиграф: "Может ли барс переменить пятна свои?"
Это была история молодого монаха-миссионера, в душе неверующего. Он послан просвещать язычников, схвачен ими и, поставленный перед выбором смерть или отречение, совершает отступничество и переходит в веру тех, кем взят в плен. В поэме встречались места, написанные с такой взволнованностью, что Динни испытывала боль. В стихах были глубина и пыл, от которых захватывало дух. Они звучали гимном во славу презрения к условностям, противостоящим сокрушительно реальной воле к жизни, но в этот гимн непрерывно вплетался покаянный стон ренегата. Оба мотива захватили девушку, и она закончила чтение, благоговея перед тем, кто сумел так ярко выразить столь глубокий и сложный духовный конфликт. Но её переполняло не только благоговение: она и жалела Уилфрида, понимая, что он должен был пережить, прежде чем создал поэму, и с чувством, похожим на материнское, жаждала спасти его от разлада и метаний.
Они условились встретиться на другой день в Национальной галерее, и Динни, захватив с собой стихи, отправилась туда раньше времени. Дезерт нашёл её около «Математика» Джентиле Беллини. Оба с минуту молча стояли перед картиной.
— Правда, мастерство, красочность. Прочли мою стряпню?
— Да. Сядем где-нибудь. Стихи со мною.
Они сели, и Динни протянула Уилфриду конверт.
— Ну? — спросил он, и девушка увидела, как дрогнули его губы.
— По-моему, замечательно.
— Серьёзно?
— Истинная правда. Одно, конечно, лучше всех.
— Какое? Динни улыбнулась, как будто говоря: "И вы ещё спрашиваете!"
— "Барс"?
— Да. Мне было больно читать.
— Выбросить его? Интуиция подсказала Динни, что от её ответа будет зависеть его решение, и девушка нерешительно попросила:
— Не придавайте значения тому, что я скажу, ладно?
— Нет. Как вы скажете, так и будет.
— Тогда, конечно, вы не имеете права выбрасывать: это лучшее из всего, что вы сделали.
— Иншалла![105]
— Почему вы сомневались?
— Чересчур обнажённо.
— Да, обнажённо, — согласилась Динни, — Зато прекрасно. Нагота всегда должна быть прекрасна.
— Не очень модная точка зрения.
— Цивилизованный человек стремится прикрыть свои увечья и язвы, это естественно. По-моему, быть дикарём, даже в искусстве, совсем не лестно.
— Вы рискуете быть отлучённой от церкви. Уродство возведено сейчас в культ.
— Реакция желудка на конфеты, — усмехнулась Динни.
— Тот, кто изобрёл все эти современные теории, погрешил против духа святого: соблазнил малых сих.
— Художники — дети? Вы это имеете в виду?
— А разве нет? Разве они продолжали бы делать то, что делают, будь это не так?
— Да, они, по-видимому, любят игрушки. Что подсказало вам идею этой поэмы?
— Когда-нибудь расскажу. Пройдёмся немного?
Прощаясь, Уилфрид спросил:
— Завтра воскресенье. Увидимся?
— Если хотите.
— Как насчёт Зоологического сада?
— Нет, только не там. Ненавижу клетки.
— Вот это правильно. Устроит вас Голландский сад у Кеисингтонского дворца?
— Да.
Так состоялась их пятая встреча.
Динни испытывала то же, что чувствует человек с наступлением хорошей погоды, когда каждый день ложишься спать с надеждой, что она продлится, и каждое утро встаёшь, протираешь глаза и видишь, что она продолжается.
Каждый день девушка отвечала на вопрос Уилфрида: "Увидимся?" — кратким: "Если хотите"; каждый день она старательно скрывала от всех, где, когда и с кем встречается, и это было так на неё не похоже, что Динни удивлялась: "Кто эта молодая женщина, которая тайком уходит из дома, встречается с молодым человеком и, возвращаясь, не чует под собой ног от радости? Уж не снится ли мне какой-то долгий сон?" Однако во сне никто не ест холодных цыплят и не пьёт чаю.
Наиболее показательным для состояния Динни был момент, когда Хьюберт и Джин вошли в холл дома на Маунт-стрит, где собирались пробыть до свадьбы Клер. Первая встреча с любимым братом после восемнадцатимесячной разлуки, казалось, должна была бы взволновать девушку. Но она обняла его с незыблемым, как скала, спокойствием и даже сохранив способность к трезвой оценке. Хьюберт выглядел великолепно, — он загорел и поправился, но сестра нашла его несколько прозаичным. Она силилась объяснить это тем, что ему больше ничто не угрожает, что он женат и вернулся на военную службу, но в глубине души сознавала, что сравнивает его с Уилфридом. Она словно только теперь поняла, что Хьюберт не способен на глубокий духовный конфликт: он принадлежит к тому хорошо знакомому ей типу людей, которые видят лишь
