Поражённая Динни приподняла голову.
— Такое проделали на Востоке только двое моих знакомых, да и то французы, — они хотели завести гарем.
— Для этого нужно только одно, дядя, — деньги.
— Динни, ты становишься циником. Не забывай, люди любят, чтобы религия санкционировала их поступки. Но у Дезерта была другая причина.
Насколько я помню, он человек разборчивый.
— Дядя, какое значение имеет религия до тех пор, пока люди не вмешиваются в чужие дела?
— Видишь ли, у некоторых мусульман довольно примитивные представления о правах женщины. Они, например, полагают, что в случае неверности её следует замуровывать. Я видел в Маракеше одного шейха — отвратительный тип!
Динни вздрогнула.
— С незапамятных времён, как принято у нас выражаться, религия была виновницей всех наихудших злодейств, происходивших на земле, — продолжал сэр Лоренс. — Интересно, не решился ли молодой Дезерт на этот шаг, чтобы попасть в Мекку? Не думаю, чтобы он во что-нибудь верил, но ничего толком не знаю, — странная семья.
"Не хочу и не стану говорить о нём", — решила Динни.
— Дядя, как вы думаете, какой процент составляют верующие в наши дни?
— В северных странах? Трудно сказать. У нас, видимо, от десяти до пятнадцати среди взрослых. Во Франции и в южных странах, где есть крестьянство, — больше, по крайней мере с точки зрения внешней.
— А среди тех, кто был сегодня у вас?
— Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не христиане, и шокировано ещё больше, если бы их попросили отдать половину своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.
— Дядя Лоренс, а вы христианин?
— Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской привилегированной касты — не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении, мягкость с животными и с подчинёнными, ненавязчивость в жизни и стойкость перед лицом болезни и смерти.
— Чего же ещё желать? — спросила Динни, задумчиво наморщив носик. Пожалуй, одного — любви к прекрасному.
— Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.
— Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от других?
— Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя любить заход солнца.
— "Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остёр, племянница молвит ему". Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.
— А я останусь, Динни, и выпью шампанское.
Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озарённые закатом воды Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим была любовь.
VII
Вспоминая второй день, проведённый в Ричмонд-парке, Динни так и не могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:
— Выйдете вы за меня, Динни, если придаёте значение браку? У неё так перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.
— Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.
— Вы — как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не полюбишь. И узнать его тоже нельзя.
Динни покачала головой:
— О, я совсем не таинственная.
— Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.
Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:
— Мы, вероятно, поставили рекорд.
Его губы тут же прижались к её губам, и, когда он отнял их, она лишилась чувств.
Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в её жизни, потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:
— Это лучшее, что ты мог сделать.
Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали; глаза, устремлённые на неё, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад, и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна, звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу в лицо.
Наконец Динни сказала:
— Все правила нарушены, — не было ни ухаживания, ни даже обольщения.
Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:
— "Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь". Бедная мама!
— Она милая женщина?
— Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.
— Что представляет собою твой отец?
— Самый милый из всех известных мне генералов.
— А мой — затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат — осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.
— "Куда б ты ни пошёл, я за тобой". По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.
— Охота тебе обращать внимание?
— Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.
— Ты никого не любила? Она покачала головой.
— Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?
— А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?
— Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.
— Конечно, юный сэр, — вы выше меня родом.
— Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я — кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.
— Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести — как Клер.
— Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.
— Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.
— Но для твоей семьи будет иметь.
Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:
— Ты написал «Барса» о самом себе? Он попытался вырвать руку.
— Это так?
— Да. Дарфур, арабы — фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.
Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:
— Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты — это ты!
К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.
— Родной мой! — прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. — Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме
